Но думал он в такие минуты только об одном: о себе.
С одной стороны — он, опустошенный, неспособный к действию, а с другой — весь мир, с виду такой беззаботный, все эти мужчины, женщины, все эти люди, что ходят, разговаривают, смеются, вся эта декорация, упорно отталкивающая его от себя, все эти вещи, с которыми он утерял связь и которые пребудут неизменными, когда его не станет.
Он не мог сказать, когда и с чего это началось, и, если бы его спросили, он ответил бы не без иронии:
— Так было всегда.
Он перепробовал все лекарства, вот и теперь Вивиана в указанное время протягивает ему таблетку со стаканом воды.
Если в этот миг он и спешил домой, то лишь затем, чтобы броситься в свой кабинет, запереться на ключ и схватить бутылку коньяка.
Ни один жизненный орган у него не задет, это утверждают его коллеги, у которых он неоднократно проходил осмотр. Не посмеют же они ему солгать! Самое вероятное — то, что его желудок раздражен алкоголем, и это вызывает неприятные спазмы.
Раз десять он отказывался от коньяка. И каждый раз был вынужден снова прибегнуть к нему, впрочем, без излишеств, он никогда не бывал пьян, и это доказывается тем фактом, что никто из его окружения не заметил, что он выпивает.
Ему было стыдно, что он пьет вот так, потихоньку. Ему были ненавистны собственные скрытые поступки, хитрости, к которым он прибегал, к примеру, чтобы незаметно пронести в дом бутылку, пряча ее под полой или в портфеле. Пронести в клинику было еще сложнее. Он должен был найти благовидный предлог, чтобы услать Вивиану подальше, пойти пешком в лавочку, здесь же, в квартале, под вечным страхом, что его увидит кто-нибудь из персонала.
— Оставить вам машину?
Он и не заметил, что они уже подъехали к дому. Он утвердительно кивнул, хотя смысл вопроса не дошел до него. Впрочем, не имеет значения.
Она живет в пятистах метрах от него.
Он как раз думал об эльзаске и, взвесив все обстоятельства, пришел к выводу, что тот парень, должно быть, жених; брат, казалось ему, вел бы себя иначе.
Он выпил всего один стаканчик и равнодушно взглянул на почту, разобранную утром секретаршей. Машинально открыл ящик стола и вынул пистолет.
Держать его было приятно. Он был тяжелый и гладкий и не такой крупный, как ему казалось. Он для пробы опустил оружие в карман, вынул, но потом все-таки решительно сунул его обратно.
Бутылка спрятана, теперь он может повернуть ключ в дверях, и когда Жанина минут через пять зайдет к нему с сообщением, что завтрак подан, она застанет его у зеркала со строгим выражением лица.

Когда они переехали на улицу Анри-Мартэн, именно он настоял на том, чтобы столовая сохранила семейный вид, чтобы рядом с двумя парадными гостиными она выглядела как настоящая провинциальная столовая, вроде тех, что бывают в больших домах, принадлежащих нотариусам, на которые не без зависти глядят посетители.
Жена и дети уже сидели за круглым массивным столом, так что нечего ему хмуриться — все в сборе.
Почему у них в семье отвыкли целоваться при встрече?
С самого утра каждый жил своей особой жизнью, не заботясь о других членах семьи, и, если бы не существовало молчаливого обязательства всем собираться за завтраком, они бы целыми днями не встречались друг с другом, разве что случайно столкнутся в коридоре или в лифте.
Он еще не видел сегодня ни сына, ни дочерей, но никто не встал и не подошел к нему; и только Давид снисходительно буркнул:
— Все в порядке, па?
Для Давида и это было слишком любезно. Лиза по-прежнему называла Шабо отцом; Элиана какое-то время, когда ей было лет пятнадцать-шестнадцать, развлекалась тем, что звала его по имени, но потом, по неизвестной причине, перестала.
Чтобы прервать молчание, жена спросила его:
— Надеюсь, тебе удастся отдохнуть часок после завтрака?
— Не думаю. Мне могут позвонить с минуты на минуту.
— А ты не мог бы устроить так, чтобы время от времени тебя заменял Одэн?
Слова падали в пустоту и ничего не значили. При случае заговаривали между прочим о его переутомлении, о его здоровье, о его работе, но никого это в действительности не трогало. Их всех устраивало жить за его счет.
А ведь эти две девушки и этот мальчик с басовитым голосом, выше его ростом, были когда-то младенцами, потом детьми…
Как другим отцам, Шабо случалось кормить из рожка Лизу и Элиану, менять им пеленки; правда, когда родился Давид, все уже было иначе, их жизнь усложнилась.
Он, а не жена, в доме у сквера Круазик ежегодно отмечал зарубкой на дверном косяке рост девочек. Интересно, сохранились ли эти зарубки? Их старую квартиру арендовал молодой врач; у него тоже есть дети, и неожиданно Шабо подумал, что и тот, в свою очередь, отмечает рост своих детей на дверном косяке.
А здесь нет никаких отметок. И никто не говорил Давиду, прижимая его спиной к дверной раме:
— Не шевелись. Не вставай на цыпочки! Ты плутуешь!
Элиана каждый раз плутовала. Ах, нет, это Лиза. Он уже не помнил, кто из них плутовал, а ведь в те времена все эти пустяки казались чем-то важным.
Ели в полном молчании, и он чувствовал, что всех стесняет. Ему не раз случалось, подходя к дверям, слышать веселые голоса, но стоило показаться в дверях, как все умолкали.
И только жена, одна из всех, пыталась время от времени завязать разговор, создать искусственное оживление.
В свои сорок семь она стала гораздо элегантнее, даже привлекательнее, чем была в молодости, когда он познакомился с ней в Латинском квартале.
Тогда она казалась ему самой обыкновенной девушкой, правда довольно хорошенькой, но не более того; может быть, некая свойственная ей скромность и сдержанность настолько привлекли его, что он женился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37