— Да вы, часом, не пьяны?
— Нет.
— Можно подумать, что вы опьянели. Что это вас так скрутило в последнее время?
— Кто вам это сказал?
— Не важно.
Ламбер встал, замешкался у камина:
— В любом случае все будет так, как решил я. Завтра моя жена позвонит вашей милой секретарше — ведь это она назначает часы приема? После обследования мы с вами встретимся еще раз — такие вещи лучше не обсуждать по телефону…
Шабо тоже встал, и голова у него закружилась. Бокал он все еще держал в руке, не отдавая себе отчета, и ему вдруг ужасно захотелось выплеснуть содержимое в лицо Ламберу.
Тот только повел плечами и, словно уговаривая ребенка, пробурчал:
— Завтра вы будете смотреть на вещи по-иному.
Уверенный в себе, раскачиваясь всем корпусом, он вышел из комнаты, не добавив ни слова. Шабо снова ощутил в кармане тяжесть оружия. Здесь, над камином, также висело зеркало, и он видел свое лицо. Он чуть было не повторил свой недавний опыт — до того ему захотелось приставить дуло к виску.
К тем свидетельствам, которые он собирал в течение дня, прибавилось бы еще немало. Почти для всех его действий и поступков нашлись бы зрители, он оставил за собой длинный след через весь Париж. А что сказал бы человек с орденской ленточкой? А молодая жена Ламбера — единственная, с кем он хоть немного поговорил?
Ламбер оставил дверь приоткрытой, но в гостиной было так шумно, что выстрела, вероятно, не услышат. Играла музыка. Танцевали.
Наверное, тело обнаружит слуга, когда придет гасить свет.
Ему стало дурно. Желудок взбунтовался, и он поспешил из комнаты, но не через дверь, ведущую к гостиной, а в холл. Туалеты были заняты, он поднялся на второй этаж и заперся в ванной Филиппа.
Он спустил воду и, заметив в зеркале, что веки у него покраснели, ополоснул лицо холодной водой, затем с отвращением вытерся махровым полотенцем шурина, пропахшим лосьоном.
Спускаясь по лестнице, он встретил Мод. Она шла наверх:
— Тебе нехорошо? Ты не видел Филиппа?
— Нет.
— Наверняка он где-нибудь в укромном уголке с женщиной… Пойду в спальню, приведу себя в порядок…
Это было невыносимо. Он не знал, что именно, но чувствовал, что больше ему не вынести. Для него и для них одни и те же вещи были наполнены разным смыслом, и он недоумевал, как до сих пор он все это выдерживал.
И самое ужасное заключалось в том, что другие, казалось ему, правы, и мать права. Да, он сам этого хотел.
Благодаря своему труду он стал важной птицей, как она говорит. Одно это могло бы внушить ему веру в себя. В доме у сквера Круазик он зарабатывал достаточно денег, чтобы прилично жить на них вместе с семьей.
Если б он не ввязался в авантюру с клиникой, то до сих пор посылал бы статьи в медицинские журналы и закончил бы свой труд об акушерской практике, который ему давно уже советовали написать коллеги, а он так и застрял на первых страницах.
В конце концов, это он лгал им. Всем. И для каждого у него была отдельная ложь. В разных декорациях он играл различные роли.
Один человек преподавал в Пор-Рояле — и совсем другой подолгу держал за руку своих пациенток на Липовой улице. И совершенно отличался от них врач в смотровом кабинете, глава семьи за обеденным столом, любовник Вивианы и сын в доме матери.
В конечном итоге он стал никем. Что искал он сегодня с самого утра, что искал все эти месяцы и годы? Самого себя. Вот истина.
Ему не хотелось больше видеть ни шурина, ни Ламбера, ни гостей. Он решил уйти, стал искать пальто и шляпу, не нашел, не нашел и того лакея, который взял у него одежду с ироническим видом и, наверное, чтобы позабавиться, спрятал ее.
Одна из американок, не то мать, не то дочь, вышла из туалета, и он остановился, разглядывая ее, как диковинную рыбу в аквариуме.
Он так и не понял, почему она, остановясь в дверях гостиной, обернулась и показала ему язык. Может, она была вдрызг пьяна? Может, ее тоже рвало в туалете?
Нужно немедленно уходить. Ему не терпелось оказаться на улице, с ее прохожими, газовыми рожками, легковыми машинами и автобусами.
Он открыл какую-то дверь, и в комнате, которой он не помнил, обнаружил женщину. Она стояла к нему спиной и пристегивала чулок.
— Это ты, Филипп? — спросила она, не оборачиваясь.
Он ничего не ответил, не полюбопытствовал, кто она такая, спустился по лестнице желтого мрамора и наконец нашел гардеробную. Он долго рылся в норковых манто и плащах и наконец наткнулся на свое пальто — оно было в самом низу, — отыскал и шляпу, но никак не мог открыть дверь из кованого железа.
В ярости оттого, что ему не выйти из этой ловушки, он стал изо всех сил трясти дверь. Появился слуга. Не Жозеф.
— Месье уже уходит?
Взгляд, брошенный им на слугу, должно быть, внушал опасения, потому что человек в белой куртке заторопился:
— К вашим услугам… Доброй ночи…
Вдоль тротуара вытянулась вереница автомобилей. Его машина оказалась за огромным американским авто, поставленным так, что ему никак не удастся вывести свою машину.
Он сжал кулаки и посмотрел на дом шурина с ненавистью, сунул руки в карманы и пошел пешком.

Он шел куда глаза глядят. Ему никуда не хотелось.
Вместо того чтобы свернуть направо, к площади Звезды, он свернул влево, по направлению к Клиши, а когда заметил свою ошибку, не захотел возвращаться.
Этот отвратительный тип, Ламбер, осквернил святая святых: посягнул на его профессиональное достоинство.
«Завтра вы будете смотреть на вещи по-иному».
Старый подлец был заранее уверен, что, поразмыслив, Шабо сообщит ему о результатах осмотра, а потом, если прикажут, угодливо уничтожит ребенка.
Но Ламбер еще не хозяин клиники, хотя он настоял, чтобы туда взяли на должность бухгалтера одного из его служащих, наделенного, очевидно, обязанностью направлять свой отчет лично Ламберу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37