Она одевается часто в бледно-голубое, но самый любимый ее цвет светло-лиловый.
Я хорошо знаю ее улыбку, всегда сдержанную, но от которой еще светлеет ее светлое от природы лицо.
Но о чем думает она целый день? Что думает она обо мне, своем муже и отце своих детей? Каковы ее истинные чувства ко мне?
Что думает она сейчас о Моне, которая кончает есть яичницу? Она не может любить Мону, та совсем на нее непохожа, чересчур беспорядочна, распущенна и Бог знает что еще…
Прошлое Моны не столь открыто и просто, как ее собственное. В прошлом Моны далеко не все ясно: бродвейские ночи, театральные кулисы, актерские уборные и, наконец, отец, который без зазрения совести поручал надзор за дочерью то одной своей любовнице, то другой.
Мона не плакала. И не казалась подавленной. Она, скорее, производила впечатление человека, который испытывает нетерпение.
Ее муж — где-то там, в снегу, в ста или двухстах метрах от дома, чужого дома, где все ей непривычно и где она должна чувствовать себя пленницей.
Теперь, когда ураган прекратился, когда перестал валить снег, вернулся свет и возможность телефонных сообщений, когда ожил экран телевизора, приходилось дожидаться бригады из Ханаана, которая начнет прочесывать метр за метром многие тысячи кубометров снега.
— У меня кончились сигареты… — констатировала Мона, отодвигая тарелку.
Я пошел к шкафу с напитками в котором хранились и сигареты. Тут меня поразила мысль, что мы едим на кухне, тогда как при гостях всегда пользуемся столовой.
Да, даже и вдвоем мы с Изабель завтракаем и обедаем в столовой.
Мы отнесли матрасы девочек в их комнаты, а грязные стаканы на кухню.
— Я тебе помогу, — сказала Мона.
На ней были вчерашние черные брюки и желтый свитер. Она помогала Изабель мыть посуду, а я не знал, куда себя девать. Чересчур уж много я думал. Чересчур много вопросов себе задавал. Это выводило меня из равновесия.
За прожитые с Изабель семнадцать лет я не раз задавал себе и прежде некоторые из них.
Каким же образом до сих-то пор они меня не смущали? Наверное, я отвечал себе на них приличествующим образом, готовыми прописными истинами. Отец. Мать. Любовь. Супружество. Верность. Доброта.
Преданность…
Да, конечно, именно так я и жил. Даже свою работу я принимал столь же всерьез, как и Изабель.
Неужели же я никогда не отдавал себе отчета, что лгу самому себе и что в глубине души не верю в эти лубочные картинки?
В нашей конторе мой компаньон Хиггинс, которого я всегда зову стариком Хиггинсом, хотя ему только шестьдесят лет, обычно занимается всеми техническими делами: куплей, продажей, опекой, организацией акционерных обществ.
Хиггинс — пухленький, добродушный, хотя и себе на уме человечек, который в прежние времена мог бы торговать на ярмарках эликсиром жизни.
Он плохо одевается и, пожалуй, нечистоплотен, но я подозреваю, что он нарочно утрирует вульгарность своих привычек, чтобы легче дурачить клиентов.
Он не верит ни во что и никому и часто шокирует своим цинизмом.
Что касается меня, то я больше связан с живыми людьми, занимаюсь завещаниями, наследствами и бракоразводными процессами. Я улаживаю их сотнями, так как наша клиентура распространяется далеко за Брентвуд, а в районе живет много богатых людей. Я не говорю о преступлениях. Едва наберется десять случаев, когда я выступал в суде в качестве защитника.
Казалось бы, я должен знать людей. Мужчин и женщин. Да я и думал, что знаю их, а вот в моей собственной жизни я поступал и размышлял согласно прописным истинам.
В глубине души я на всю жизнь остался бойскаутом.
А вот на скамейке…
Куда делись обе женщины? Наверное, ушли в комнату для друзей, а я слоняюсь в одиночестве по гостиной, захожу в библиотеку и без конца думаю.
А я-то воображал себя сухим педантом. И вот достаточно было зрелища мужчины и женщины, предающихся любви в ванной комнате…
Потому что несомненно: это-то и является отправной точкой. Во всяком случае, видимой. Конечно, должны существовать и другие, более отдаленные причины, которые я открою лишь позднее.
Но только на красной скамейке в сарае с сорванной с петель дверью истина открылась мне и все во мне изменила: я ненавижу его…
Ненавижу — и предоставляю ему умирать. Ненавижу и убиваю. Ненавижу за то, что он сильнее меня. За то, что он ведет такую жизнь, какую и мне хотелось бы вести; за то, что он шагает вперед, не помышляя о тех, кого сталкивает со своего пути…
Я вовсе не так уж слаб. Да и не неудачник я тоже. Я сам выбрал свою жизнь, так же как сам выбрал Изабель.
Мысль жениться, например, на Моне никогда не пришла бы мне в голову, если бы я и познакомился с ней, когда был холостяком. Также не думал бы я вступать в рекламное агентство на Мэдисон-авеню.
Свой выбор тогда я сделал не из подлости и не из трусости.
Все это — куда сложнее. Я подхожу к той области, где рискую наткнуться на неприятные открытия.
Возьмем хотя бы случай с Изабель. Я познакомился с ней на балу в Литчфилде, где она жила со своими родителями. Ее отец, Ирвинг Уайттекер, был хирургом, которого часто вызывали на консилиумы в Бост он и другие места. Мать ее из рода Клэйбэрнов, тех Клэйбернов, которые прибыли на «Мэфлауере».
Но на мой выбор не повлияло ни положение отца, ни имя матери, ни красота Изабель, ни какие-либо ее физические качества.
Другие девушки влекли меня к себе куда больше, чем она.
Ее спокойствие, безмятежность, которые уже и тогда угадывались в ней?
Ее кротость? Всепрощение?
Но к чему было мне ее всепрощение, если я не совершал никаких дурных поступков?
Вероятно, я хотел, чтобы все вокруг меня было хорошо, добротно организовано и спокойно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40