— Вы не спрашиваете, почему я поступила так?— Нет.— Вы и это знаете? Я вот спрашиваю себя, знаю ли я это сама, и иногда думаю, что поступила так только из желания замарать себя.Она с раздражением оглядела стены комнаты:— Весь этот дом, жизнь, которую здесь ведут, слова, которые произносят, все эти мелкие каждодневные заботы… В ваше время тоже было так?— С той разницей, что мой-то отец — ты его знала, — воспитывал нас гораздо строже и мы не имели права разговаривать за едой, покидать столовую без разрешения, выходить на улицу без сопровождения прислуги. Он запрещал возражать ему и опаздывать хоть на минуту к столу. Если бы я спустилась к завтраку в тапочках и халате, то, думаю, мне могли бы надавать оплеух, но мне и в голову не могла прийти мысль попробовать. В семь тридцать утра я должна была прибрать комнату, застелить постель и быть готовой.— Вы ушли из дома… — сказала Мад совсем тихо, робко, но так, словно это объясняло все.— В двадцать один год.— А до этого?— Ждала.— Вы никогда не позволяли себе такого, как я, до ухода?— Нет.— Совсем-совсем?— Совсем-совсем.— Почему?— Не знаю, Мад.— У вас не было случая?— Такие случаи есть всегда.— Из-за религиозности?— В шестнадцать лет я не думала о религии.— Из-за…— Да. Ты недавно уже употребила это слово. Из-за чистоты. Из-за мысли, что во мне есть чистота. Еще, может быть, потому, что я знала, что мой отец занимается этим с каждой горничной: однажды, неожиданно войдя в погреб, я застала его врасплох.— Мой отец таким не был. Я не верю в это. Это, должно быть, ужасно.— Да. Мне было только тринадцать лет, и на меня это произвело огромное впечатление.И Жанна добавила с улыбкой:— Помню, я поклялась себе, что никогда не позволю сделать это с собой ни одному мужчине. Потом-то я поняла, что это может быть прекрасным, если…— …если любишь, — с горечью закончила Мад. — А я никогда не любила.Не знаю даже, было ли у меня хоть когда-нибудь желание. Во всяком случае, я на это уже не способна. Мужчины вызывают у меня отвращение, и несколько раз, когда я была с ними, мне ужасно хотелось отомстить за себя.Нет-нет, я вовсе не собираюсь мстить. Просто я ищу себе оправдание. Не нужно было начинать, понимаете? А я начала, чтобы быть, как все.Но это еще не все. Я хотела этого больше, чем другие. Я всегда стремилась делать больше и лучше, чем другие. В школе, вплоть до предпоследнего года, я была первой в классе. А в тот год судьба распорядилась так, что я была только второй, и в следующем, последнем году я и не пыталась заниматься и нарочно оказалась среди отстающих.— Я знаю. Я всегда была первой.— До самого конца?— Из тщеславия, вероятно. Я бы сказала, из гордости.— Это из тщеславия вы ждали до двадцати одного года?— Вероятно.— Ну так вот, а я по этим же соображениям начала с пятнадцати лет!Забавно говорить об этом с тетей. Никогда не думала, что такое возможно.Вчера вечером, когда мы шли до конца улицы, я кое-что поняла. Я чуть было не бросилась вам в объятия сразу же, как мы вернулись, но мне показалось, что вам этого не хотелось.— Ты не ошиблась.— Почему?— Да потому, что ты была вся на нервах и тебе требовалось успокоиться. И сейчас, впрочем, будет разумнее, если ты спустишься в столовую что-нибудь съесть, а затем вернешься сюда. Ты ведь еще не пила кофе, верно?— Я не хочу.— Ты сразу поднимешься снова.— Это будет уже совсем не то.— В таком случае пойди в конец коридора и крикни Дезире, чтобы она принесла мне чашку молока и какую-нибудь тартинку. Или ты предпочитаешь рогалики? Они тоже есть.— Вы думаете, я могу так сделать?— Да.— Я скажу, что это для вас?— Да.— Но я не могу кричать ей через весь дом.— Ничего, раз это для меня, она не обидится. Она знает, что я больна.Они почти не разговаривали, ожидая Дезире, и в их молчании ощущалось некое сообщничество — почти забавное.— Полагаю, что теперь можно поднять шторы.У вас, должно быть, глаза уже не болят? Я не ошибаюсь?— Нет.— Вы думаете, Дезире знает обо мне?— У меня есть основания считать, что не знает.— Впрочем, мне все равно. Тех, кто знает, предостаточно. Иногда я почти хвасталась этим, нарочно выставляла себя напоказ.Они замолчали, потому что пришла Дезире с подносом и удивленно поставила его на постель.— Ты проголодалась? — спросила она, бросив на девушку подозрительный взгляд.— Что там, внизу?— Ничего. Малыш спит. Анри все еще в конторе. Мадам, — она произнесла «мадам» из-за девушки, — сидит с нотариусом.— Ты ему звонила?— Нет. Он только что пришел. Он не изъявил никакого желания с тобой поговорить, даже не намекал на тебя. Он просил доложить о себе мадам Мартино.— Спасибо тебе.— А овощи ты будешь есть в полдень? Уже больше одиннадцати.— Не имеет значения.— Ты приняла лекарство?Она наконец ушла, и теперь Мад ждала лишь знака тетки, чтобы устремиться к подносу.— Признайся, ты ведь очень проголодалась?— Признаюсь.— Ты не спустилась вниз из-за матери?— Отчасти. Вы должны сказать, что мне делать. Может, лучше попросить у нее прощения?— По-моему, лучше ничего не говорить, держаться так, словно ничего не случилось.— Вы сердитесь на меня? Это выглядело отвратительно?— Ты сама прекрасно знаешь, Мад, и этого достаточно.— Есть столько разных вещей, в которых я не могу разобраться. Вот так! Даже о том, что я наговорила вам сегодня утром, я думаю: а было ли это искренне, не ломала ли я комедию? Может быть, когда-нибудь я покажу вам свой дневник.— Ты ведешь дневник?— Уже давно я ничего в него не записывала. Я вела его главным образом до того. Но в некоторые дни, когда бывало особенно противно, мне случалось к нему возвращаться и записывать все, что я думала о себе. И знаете, это не было так уж прекрасно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43