- Возмутительно!.. - услышал я снизу голос матушки. - Почему допускают...
Матушка оказалась права. Агент в штатском подошел к группе, вступил в переговоры, был награжден отборной руганью и привел двух полицейских в форме. Финал был еще постыднее. Женщина упиралась. Продолжала выкрикивать всякую несуразицу, и блюстители порядка, подхватив ее под руки, буквально поволокли за собой. Зеваки на площади хохотали, а занавеска так и не шелохнулась.
Я разом обернулся. Тетя стояла в комнате, тяжеловесная, злорадствующая, удовлетворенная.
- Это его мать... - объявила она, пытаясь заглянуть мне в глаза.
Но моя мать, словно почуяв опасность, проводив покупателя, прибежала наверх.
- Жером... Ты что делаешь?..
Чего же спрашивать, она же видела и знала, раз я стоял перед ней. Но она не знала, как удалить меня от тети.
- Сходи побыстрее, купи четыре ломтя ветчины... От окорока... И предупреди, чтоб не резали так толсто, как в прошлый раз...
И вот только благодаря ветчине я узнал, что в то время, как женщина кричала под окном Рамбюров, Альбер сидел дома один. Я побежал, крепко зажав в кулаке выданный мне серебряный франк. Я ни на кого не глядел. Ничего не слышал. Ворвался в колбасную и, задыхаясь, передал поручение.
Потом с пакетиком в руке вышел, колени у меня все еще дрожали. Не знаю уж почему, я заглянул в лавку старухи Тати.
Это была самая грязная лавка в нашем квартале. Помещалась она в первом этаже, где было темно, как в подвале, туда и в самом деле вели вниз две ступеньки. Стены окрашены в безобразный буро-коричневый цвет. И освещалась лавка одной-единственной керосиновой лампой с резервуаром синеватого стекла.
Никто из мало-мальски уважающих себя людей не покупал ничего у Тати, торговавшей понемногу всем, но всегда залежалым товаром; я заметил на витрине головку цветной капусты, несколько пучков лука-порея, два кочана - ничего свежего, сегодняшнего, - яйца в проволочной корзинке, вазы с затвердевшими карамельками. Из лавки несло растительным маслом и керосином.
Зато в конце прилавка, на листе цинка, - батарея бутылок, увенчанных пробками с жестяными носиками; ради этих бутылок сюда и забегали кое-кто из женщин, чтобы под предлогом хозяйственных закупок пропустить рюмочку кальвадоса, а то и отдающей сивухой дрянной водки.
И в этой-то лавке, между двумя липкими прилавками, стояла в тот вечер мадам Рамбюр, стояла прямая, с обычным достоинством, но словно бы потускневшая; впрочем, возможно, в том повинно было дурное освещение. Почти совсем плешивая старуха Тати отвешивала ей стручковую фасоль. И сейчас еще вижу эту зелень фасоли и светло-коричневый бумажный пакет на медной чашке весов.
Но особенно запомнился мне взгляд, брошенный мадам Рамбюр на улицу, на тротуар, на меня, - робкий взгляд, полный страха столкнуться с врагом.
Я решил с ней заговорить. Я не размышлял. Решение пришло само. Мне непременно надо с ней поговорить, открыть ей...
Пакетик с ветчиной, который я держал в руке, стал совсем холодный видимо, из-за пергаментной бумаги. Во рту будто замазка от ломтика кровяной колбасы, которой, как обычно, угостила меня колбасница.
Мадам Рамбюр купила кочешок цветной капусты и четвертушку кружка древней колбасы, висевшей над вазой с карамельками на витрине. Потом долго шарила в портмоне с тем сокрушенным видом, с каким бедняки в лавках расстаются с каждой монеткой.
Звякнул дверной колокольчик. Я задрожал. На улице вроде бы никого... Рядом мастерская бондаря, где
витрину заменяли широкие ворота, а по другую сторону - кузница.
- Ма...д...
Я до того оробел, что не мог продолжать. Слова не шли с языка. Я страдал. Но мне во что бы то ни стало хотелось ей сказать, сказать, что...
- Мадам...
Что она подумала, увидев мальчонку с белым пакетиком в руке, вытянувшегося перед ней на своих ножках-спичках с голыми коленками? Право, не знаю.
Она уставилась на меня, торопливо огляделась по сторонам, словно заподозрив западню, и внезапно, все ускоряя шаг, направилась домой, сжимая сумку с продуктами обеими руками.
Но я хоть узнал, что Альбер поест сегодня фасоли и цветной капусты... Я не посмел идти за ней. По правде говоря, я не очень-то отдавал себе отчет, где я, и очнулся лишь несколько секунд спустя, когда бондарь мне крикнул:
- Поберегись, ребятня!
Что касается ребятни, то я был один. Бондарь катил пустую бочку, она подскакивала в покатой подворотне, а у тротуара наготове стояла тачка.
- Долго же ты ходил! - заметила, когда я вернулся, матушка. И без паузы продолжала, обращаясь к покупательнице: - Большая ширина выгоднее, тогда вам потребуется лишь одна длина и еще на рукава... - Потом, снова повернувшись ко мне и к занавеске, скрывающей застекленную дверь на кухню: - Положи на стол, Жером... И ступай наверх к тете...
VI
В то утро я проснулся с ощущением какого-то безоблачного счастья, такие пробуждения заряжают тебя радостью на целый день. Еще весь во власти сна, едва отдавая себе отчет, что по железу крыши барабанит мелкий дождь, вернее, не барабанит, а шуршит, как мышиный выводок в толще стены, я сразу почувствовал обещание необыкновенного дня. Однако я вовсе не спешил узнать, что именно он мне обещает. Напротив, я зябко кутался в те обрывки сна, за какие мог ухватиться.
Спальня никогда не отапливалась. Печи не было, а камин закрыли оклеенной обоями заслонкой. Зимними утрами нос у меня мерз и был мокрый, как у полугодовалого щенка, и я усердно его тер, прежде чем открыть глаза.
Внезапно, сквозь сетку ресниц, я увидел зеркало над камином в черной с золотом раме и в зеркале безмолвное, чуть затуманенное-потому что едва рассвело- отражение матушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30