К моменту смерти главы государства он уже собирался отойти от политической жизни, считая, что выполнил свою миссию. И если все же не сделал этого, то отнюдь не потому, что им руководило тщеславие или честолюбие.
Впоследствии он рассказывал об этом профессору Фюмэ, когда однажды обедал у него на авеню Фрид-ланд. В тот вечер он был в хорошем настроении, и тем не менее в его голосе порой звучали столь для него характерные нотки раздражения:
- Видите ли, дорогой доктор, есть истина, которая ускользает не только от народов, но и от тех, кто создает общественное мнение, и это смущало меня всякий раз, когда я читал жизнеописания прославленных политических деятелей. Обычно говорят об их заинтересованности, об их гордыне или жажде власти и при этом упускают из виду или не хотят понять, что, начиная с определенного момента, когда успешная карьера государственного деятеля достигает известной точки, он перестает принадлежать себе и становится как бы пленником государственного механизма. Я выражаюсь не совсем точно...
Фюмэ, человек гибкого ума, лечивший к тому же наиболее выдающихся людей Франции и зачастую бывший их близким другом, наблюдал за ним сквозь дым сигары.
- Или, если угодно, скажем так: при продвижении политического деятеля на v-амые ответственные посты наступает такой момент, когда его личные интересы и честолюбие полностью совпадают с интересами и стремлениями его родины.
- Иначе говоря, на определенной ступени измена, например, становится немыслимой?
Несколько мгновений Премьер-министр молчал. Ему хотелось дать как можно более точный ответ, в котором не было бы и тени неясности. После паузы, решив высказаться до конца, он проговорил:
- Да, если речь идет об измене в привычном смысле этого слова.
- И, конечно, при условии, что этот деятель на высоте положения?
В ту минуту он вспомнил Шаламона и ответил:
- Да.
- Но ведь не всегда бывает так?
- Это всегда было бы так, если бы не человеческая подлость индивидуальная или коллективная, и в особенности трусливое попустительство со стороны некоторых кругов.
Движимый подобными воззрениями, он и счел долгом выдвинуть свою кандидатуру на пост президента республики. Но вопреки слухам, которые тогда распространялись, не собирался изменять конституцию или ограничивать прерогативы исполнительной власти.
Возможно, он внес бы некоторую жесткость в политические права. Те, кто знал его лучше других, предсказывали наступление эры светского янсенизма.
Он не поехал в Версаль *, а остался в своей квартире на набережной Малакэ вместе с Миллеран, занявшей место Шаламона.
В Версальском дворце, согласно тогдашней конституции, собирались раз в семь лет на совместное заседание (конгресс) обе палаты французского парламента для выборов президента республики. (Примеч. перев )
Уже во время завтрака, который последовал за церемонией открытия конгресса, выяснилось, что ему не получить большинства, и тогда по телефону он в двух словах снял свою кандидатуру.
Три недели спустя он покинул Париж, добровольно уединившись в изгнании, и, хотя оставил за собой свою холостяцкую квартиру, ни разу с тех пор в нее не возвращался.
Может быть, после его отъезда Шаламон и решил, что теперь ему будет легче получить прощение и что перед ним наконец откроется путь к власти? Депутат от Шестнадцатого округа попробовал нащупать почву и прибегнул в этих целях к типичному для себя приему. Он не стал писать писем и не появился в Эберге. Он никогда не шел напролом, и все его ходы были тщательно продуманны.
Однажды утром Премьер-министр был удивлен появлением своего зятя Франсуа Мореля, прибывшего в Эберг без жены. Когда Констанс познакомилась с ним, это был незначительный, бесцветный, самодовольный человек, работавший землемером в окрестностях Парижа.
Почему она остановила свой выбор на нем? Она не была красива, у нее была мужеподобная внешность, и в отце она всегда возбуждала отнюдь не нежность, а скорее любопытство, смешанное с удивлением.
Что же касается Мореля, то его намерения были ясны: не прошло и года со дня их свадьбы, как он заявил тестю, что намерен выставить свою кандидатуру на выборах.
Два раза он терпел поражение: в первый раз в департаменте Буш-дю-Рон, где по легкомыслию лично предстал перед избирателями, во второй раз - в Орийаке. Однако при вторичной попытке в том же Орийаке ему, правда с трудом, но все же удалось пробраться в палату депутатов.
Чета Морелей жила в Париже на бульваре Пастер, а лето проводила обычно в Кантале.
Франсуа Морель был рыхлым мужчиной высокого роста. Одетый с иголочки, всегда первый протягивавший руку при встрече, неизменно готовый расплыться в улыбке, он был один из тех людей, которые, прежде чем высказаться по какому-либо, даже самому незначительному поводу, изучает выражение лица собеседника, пытаясь угадать его точку зрения.
Премьер-министр не пришел ему на помощь и молча смотрел на него с таким выражением, с каким смотрят на слизняка, попавшего в салат.
- Я был в Гавре, провожал одного из моих друзей на пароход и решил засвидетельствовать вам свое почтение...
- Нет.
Его неоднократно упрекали за эту манеру произносить свое "нет". Его "нет" было знаменитым, так как он часто произносил его без всякого раздражения, не меняя интонации. Он не возражал, а как бы устанавливал бесспорный факт.
- Уверяю вас, господин Премьер-министр... Старик ждал, что он скажет, не глядя на него.
- По правде говоря... Заметьте, во всяком случае, я не приехал бы специально для этого. . Но случайно позавчера, когда я разговаривал о своей поездке с некоторыми коллегами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42