У Бена была привычка -вечерами лежать на ней и читать, держа книжку-на весу перед глазами.
— Неужели тебе удобно?
— В самый раз,— отвечал он.
Гэллоуэй не находил себе места. Он забыл снять шляпу. Не подумал сварить кофе, поесть. Он ждал, что с минуты на минуту раздадутся крики, возвещающие начало бейсбольного матча. Если встать на табурет, из окошка в ванной можно увидеть краешек поля. Зачем он пришел в кухню? Непонятно: делать ему здесь нечего. Дейв вернулся в спальню, увидел на приемнике сигареты, но не притронулся к ним. Курить не хотелось. Ноги противно дрожали, но он не садился.
Окно было закрыто, в комнате стояла, духота. Вытирая пот со лба, Дейв обнаружил, что он все еще в шляпе, и снял ее. Внезапно, словно вспомнив, зачем пришел домой, он бросился в комнату Бена, рухнул ничком на кровать сына, обнял руками подушку и замер.
Вначале он не сознавал, что с ним. Лежал не двигаясь, то ли от усталости, то ли не смел шевельнуться, да и незачем было. Постепенно руки, ноги, все тело стали вялыми, словно при высокой температуре, но мозг в этом полузабытьи работал, как казалось Дейву, острее, чем обычно, хотя и по-другому. Гэллоуэю как бы приоткрылось иное, высшее бытие, где все приобретало куда более глубокий смысл. Впрочем, он никому не признался бы в этом из боязни, что его засмеют.
Такое с ним нередко бывало в детстве. Особенно памятен один случай — он, пятилетний, жил тогда в Виргинии. Длилось это с час, а может быть, лишь несколько минут: он был словно во сне, который кажется бесконечным, потому что время перестает существовать. Во всяком случае, для Дейва это было самым живым из воспоминаний детства, вобравшим в себя и подытожившим все его ранние годы.
Он тогда тоже лежал, но не лицом вниз, как сейчас, а на спине, под открытым небом, заложив руки за голову, подставив лицо солнцу и зажмурив гл-аза; под веками плясали красные и золотые искры.
У него как раз начинали выпадать молочные зубы, и он все время машинально трогал шатавшийся зуб кончиком языка. Больно не было. Наоборот, он испытывал наслаждение, которое струилось и волнами разливалось
по телу, даже подумал: не грех ли это, не будет ли он потом этого стыдиться? Ни разу с тех пор не пришлось ему ощутить такого слияния своей жизни с жизнью вселенной; сердце его билось в одном ритме с землей, с обступившей его травою, шелестящими над головой листьями. Сердце его стало сердцем мира, и ничто не ускользало теперь от его внимания — ни скачущие кузнечики, ни прохлада земли, проникающая сквозь одежду, ни обжигающие лицо солнечные лучи; звуки, сливавшиеся обычно в невнятный шум, слышались каждый сам по себе с непостижимой ясностью: кудахтанье кур на птичьем дворе, гудение трактора на холме, голоса па веранде и — звучнее всех — отцовский. Потягивая маленькими глотками виски, отец отдавал распоряжения негру-управляющему.
Отца ему не было видно, и все-таки Дейв уверен, что навсегда запомнил его именно таким, как в тот день: в лиловом сумраке веранды отец пьет виски и после каждого глотка утирает .указательным пальцем золотисто-рыжие усы.
До Дейва долетали лишь обрывки слов, но он не старался уловить их смысл, да слова и не были важны — лишь бы под аккомпанемент земных шумов и шорохов, звучал спокойный и уверенный отцовский голос.
Иногда негр поддакивал:
— Да, сэр.
Такого голоса Дейв тоже никогда больше не слышал: тяжелый, бархатный, как мякоть спелого плода, он шел прямо из глубины груди.
— Да, сэр.
Негр по-южному растягивал слово «сэр», и «р» на конце таяло, превращаясь в какое-то заклинание. Отец родился в этом доме. Земля там была темно-красная, деревья — самые зеленые на свете, летнее солнце цветом и густотой напоминало мед.
Не в тот ли день Дейв поклялся стать похожим на. отца? Мать возила мальчика на грузовичке в соседний город в школу, и когда кто-нибудь говорил, что он похож на маму, он несколько дней чувствовал себя несчастным и рассматривал свое лицо в зеркале.
Пыль в городке тоже была красная, а деревян-ные дома выкрашены в тот же мутно-желтый цвет, что дом Мьюзека. Не жил ли Мыозек в Виргинии? Дейв знал, что Эвертон выходит сейчас из полуденного оцепенения. Знал, где находится, помнил, что случилось, И все же сумел, не сбившись, соединить прошлое и настоящее, слить их воедино — в сущности, они, наверно, и составляют единое целое.
Внизу женский голос произнес:
— Думаешь, он дома?
Ответил ей мужчина, и Дейв узнал его голос. Это почтовый служащий, тот, что четвертого июля несет знамя во главе процессии. Он сказал, увлекая, вероятно, жену за собой:
— Его, по-моему, недавно привезли. Пойдем.
Как ни старались они говорить тихо, Дейв слышал каждое слово.
— Бедняга!
И они отправились на бейсбол. Следом шли другие. Все чаще и чаще шаркали подошвы по пыльным плитам тротуара. Люди проходили, не останавливаясь, но наверняка задирали: головы и глазели на его окна.
Значит, все уже знают. Не иначе как услыхали по радио. Рано утром на ультракоротких волнах оповестили посты полиции, а в полдень радиовещательные станции в сводке последних известий сообщили новость слушателям.
Дейв знал, что рядом на ночном столике стоит маленький приемник, подарок Бену к двенадцатилетию. Тогда сын каждый вечер завороженно слушал передани про ковбоев.
Интересно, может быть, Бен сейчас именно в Виргинии, где никогда не бывал, хотя столько слышал о ней от отца?
— А земля там по-настоящему красная?— допытывался Бен еще несколько лет назад.
— Ну, не такая, как кровь, но красная, другого слова не подберешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39