Может быть, она догадалась, что нарушить ее уединение меня побудило распаленное ее необычной историей любопытство, и, разумеется, ей никак не могло прийтись по вкусу, что постигшая ее участь стала предметом праздной забавы для какойто путешественницы. Однако взгляд, брошенный ею на меня, выражал не замешательство, а гнев. Мнение суетного света и всех его детей ни на йоту не могло ни усугубить, ни облегчить бремя ее скорби, и если б не подобие улыбки, в которой сквозило презрение, свойственное тем, кто силою страдания своего возносится над нашей повседневностью, она могла показаться столь же равнодушной к моему любопытству, как мертвое тело или мраморное изваяние.
Роста она была выше среднего; в ее все еще густых волосах пробивалась седина, а были они некогда черные как смоль. Глаза, тоже черные и являвшие разительный контраст суровой недвижности ее черт, пылали мрачным, тревожным огнем, свидетельствовавшим о смятении души. Волосы были довольно тщательно уложены и заколоты серебряной булавкой в виде стрелы, а темный плащ ниспадал красивыми складками, хотя сшит он был из самой грубой ткани.
На эту жертву собственных деяний и злосчастья я пристально глядела, покуда не устыдилась наконец своего молчания; но я не знала, как с ней заговорить, и начала было выражать свое недоумение по поводу того, что она избрала себе столь уединенное и убогое жилище. Она тотчас оборвала эти изъявления сочувствия и, нисколько не меняя позы, сурово ответила: «Дочь чужестранца, этот человек рассказал тебе мою историю». Я замолчала, поняв, сколь ничтожными всякие земные удобства должны представляться уму, сосредоточенному на таких предметах, какие неотступно занимали ее. Не пытаясь возобновить разговор, я вынула из кошелька золотой (ибо Доналд дал мне понять, что она живет милостыней) и ожидала, что она хоть бы протянет руку, чтобы взять монету. Но она не приняла и не отвергла мое даяние, — она как будто даже совсем его не заметила, хотя, по всей вероятности, оно раз в двадцать превышало обычные приношения. Мне не оставалось ничего другого, как положить золотой ей на колени, причем у меня вырвались слова: «Да простит вас господь, и да облегчит он печаль вашу». Век не забуду я ни взгляда, обращенного к небесам, ни голоса, которым она произнесла слова, прозвучавшие совершенно так же, как звучат они у старого моего друга Джона Хоума note 25 :
—Красавец мой!
Смелый мой!
Слова эти были сказаны самою природой, и исходили они из сердца страдалицы-матери, подобно словам, которыми одаренный прекраснейшим воображением поэт так трогательно выразил возвышенную скорбь леди Рэндолф.
Глава II
Нет горя горше моего —
Бреду куда невесть,
И нет в кармане ничего,
И нечего поесть.
Давно ль я с гордым шла лицом,
Счастливая, домой:
Слыл Доналд в клане храбрецом,
А Доналд сын был мой
Старинная песняnote 26
Хотя старость Элспет вся была пронизана неутешной, неуемной скорбью, однако в молодости несчастная знавала светлые дни. Некогда она была красивой, счастливой женой Хэмиша Мак-Тевиша, за необыкновенную силу и храбрость удостоенного почетного звания Мак-Тевиша Мхора note 27 . Жизнь у него была бурная, полная опасностей, ибо он придерживался взглядов горцев старого закала, считавших позором испытывать нужду в чем-либо, что можно отнять у другого. Жители равнинных местностей, расположенных неподалеку от его жилья, охотно вносили ему в качестве «платы за покровительство» небольшую дань, только бы спокойно жить и пользоваться своим достоянием, и утешали себя старой пословицей, гласящей, что «лучше дьявола ублажить, чем с ним враждовать». А на тех, кто считал такую дань бесчестьем для себя, Мак-Тевиш Мхор, его друзья и приверженцы обычно, чтобы покарать их, устраивали набеги, наносившие весьма значительный ущерб либо здоровью, либо имуществу непокорных, иногда же и тому и другому. Всем еще памятно его вторжение в Монтис, когда он разом угнал стадо в полтораста голов, и столь же памятно, как он посадил в трясину лэрда Баллибугта, предварительно раздев его догола, наказуя его таким образом за то, что лэрд пригрозил вызвать отряд горной стражи для охраны своих владений.
Но сколь велики ни были порою успехи отважного разбойника, они нередко все же сменялись поражениями, и ловкость, с которой он ускользал от неминуемой, казалось бы, гибели, внезапность его исчезновений, хитроумные уловки, благодаря которым он выпутывался из самого опасного положения — запоминались так же хорошо и вызывали такое же восхищение, как и его успешные действия. В счастье и в несчастье, во всех видах невзгод, трудностей, опасностей Элспет была верной его подругой. Вместе с ним радовалась она следовавшему за удачей благоденствию, а когда они попадали в беду, сила воли, ее отличавшая, присутствие духа, стойкость, с которой она переносила опасности и лишения, нередко — гласила молва — придавали мужу ее еще больше сил для борьбы.
Они придерживались древних нравственных правил горцев — верных друзей и свирепых врагов: стада и урожай, принадлежавшие жителям равнины, они считали своими и, как только представлялась возможность, угоняли скот и увозили зерно, не подвергая в таких случаях ни малейшему сомнению свое право владеть ими. Хэмиш Мхор рассуждал совершенно так же, как старый критский воин:
Копьем, палашом над целой странойnote 28
Обрел я навеки власть,
И тот, кто боится встречи со мной,
К ногам моим должен пасть.
Пусть помнят, что чем бы трус ни владел,
Отдать мне должен он свой надел.
Однако эти опасные, хотя зачастую и успешные грабительские набеги со времени неудачного похода принца Карла Эдуарда note 29 стали затеваться все реже и реже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26