Хорошо, но что еще носил наш учитель в то лето, да и вообще в
лучшие месяцы тех незабываемых лет, когда мы жили с ним на одной станции,
причем его дача находилась в поселке за рекой, а наша - в одном из тех
поселков, которые были на том же берегу, что и станция? Довольно трудно
ответить на этот вопрос, я не припомню в точности, что носил Павел Петрович.
Проще сказать, чего он не носил. Норвегов никогда не носил обуви. Во всяком
случае летом. И в тот жаркий день на платформе, на старой деревянной
платформе, он легко мог бы занозить себе ногу, или сразу обе. Да, это могло
произойти с каждым, но только не с нашим учителем, понимаешь, он был такой
небольшой, хрупкий, и когда ты видел его бегущим по дачной тропинке или по
школьному коридору, тебе казалось, будто его босые ноги совсем не касаются
земли, пола, а когда он стоял в тот день посреди деревянной платформы,
казалось он не стоит вовсе, но как бы висит над ней, над ее щербатыми
досками, над всеми ее окурками, отгоревшими спичками, тщательно обсосанными
палочками от эскимо, использованными билетами и высохшими, а потому
невидимыми, пассажирскими плевками разных достоинств. Позволь мне перебить
тебя, возможно я что-то не так понял. Разве Павел Петрович ходил босиком
даже в школу? Нет, я очевидно оговорился, я хотел сказать, что он ходил
босиком на даче, но, может быть, он не надевал обуви и в городе, когда шел
на работу, а мы и не замечали. А может и замечали, но это не слишком
бросалось в глаза. Да, почему-то не слишком, в таких случаях многое зависит
от самого человека, а не от тех, кто на него смотрит, да, я вспоминаю, не
слишком. Но как бы там ни было в школьные сезоны, ты определенно знаешь, что
уж летом-то Норвегов ходил без обуви. Вот именно. Как заметил однажды наш
отец, лежа в гамаке с газетой в руках, на кой хрен сдалась Павлу обувь, да
еще в такую жару! Это только мы, бедолаги казенные, - продолжал отец, -
все никак отдохнуть ногам не даем: не сапоги так галоши, не галоши так
сапоги - так и мучаешься весь век. Дождь на улице - суши, значит, ботинки,
солнце - смотри, значит, чтоб не потрескались. А главное - всякий день с
утра возишься с гуталином. А Павел - человек вольный, мечтательный, он и
умирать-то на босу ногу станет. Бездельник он, твой Павел, - сказал нам
отец, - потому и босяк. Все деньги, небось, на дачу извел, в долгах сплошь,
а все туда же - рыбу ловить, на берегу прохлаждаться, тоже мне - дачник
фиговый. У него и дом-то нашего сарая плоше, а он еще и флюгер на крышу
поставил, подумать только - флюгер! Я его, дурака, спрашиваю: зачем, мол,
флюгер-то, трещит только напрасно. А он мне оттуда, с крыши: да мало ли,
гражданин прокурор, что случиться может, например, говорит, ветер дует-дует
в одну сторону да и переменится вдруг. Вам-то, говорит, хорошо, вы, смотрю,
все газеты читаете, там, конечно про это пишут, про погоду то есть, а я,
знаете, не выписываю ничего, так что для меня флюгер - вещь абсолютно
необходимая. Вы-то, говорит, из газет сразу узнаете, если что не так, а я по
флюгеру ориентироваться буду, куда уж точнее, точнее и быть не может, -
рассказывал наш отец, лежа в гамаке с газетой в руках. Потом отец вылез из
гамака, пошагал - руки-за-спину - среди сосен, переполненных горячей
смолой и земляными соками, сорвал на грядке и съел несколько клубник,
посмотрел на небо, где в тот момент не оказалось ни облаков, ни самолетов,
ни птиц, зевнул, помотал головой и сказал, имея в виду Норвегова: ну, пусть
бога благодарит, что не я его директор, попрыгал бы он у меня, поизучал бы
он у меня ветер кое-где, балбес малохольный, босяк, флюгер несчастный.
Бедняга географ, наш отец не испытывал к нему ни малейшего уважения, вот что
значит не носить обуви. Правда, к тому времени, когда мы встретились с
Норвеговым на платформе, ему, Павлу Петровичу, было, по всей видимости, уже
безразлично, уважает его наш отец или не уважает, поскольку к тому времени
его, нашего наставника, не существовало, он умер весной такого-то, то есть
за два с лишним года до нашей с ним встречи на этой самой платформе. Вот я и
говорю, у нас что-то не так со временем, давай разберемся. Он долго болел, у
него была тяжелая продолжительная болезнь, и он прекрасно знал, что скоро
умрет, но не подавал виду. Он оставался самым веселым, а точнее -
единственным веселым человеком в школе, и без конца шутил. Он говорил, что
ощущает себя настолько худым, что боится, как бы его не унес какой-нибудь
случайный ветер. Врачи, - смеялся Норвегов, - запретили мне подходить к
ветряным мельницам ближе, чем на километр, но запретный плод сладок: меня
ужасно к ним тянет, они совсем рядом с моим домом, на полынных холмах, и
когда-нибудь я не выдержу. В дачном поселке, где я живу, меня называют
ветрогоном и флюгером, но скажите, разве так уж плохо слыть ветрогоном,
особенно если ты - географ. Географ даже обязан быть ветрогоном, это его
специальность, - как вы считаете, мои молодые друзья? Не поддаваться
унынию, - задорно кричал он, размахивая руками, - не так ли, жить на
полной велосипедной скорости, загорать и купаться, ловить бабочек и стрекоз,
самых разноцветных, особенно тех великолепных траурниц и желтушек, каких так
много у меня на даче! Что же еще, - спрашивал учитель, похлопывая себя по
карманам, чтобы найти спички, папиросы и закурить, - что же еще? Знайте,
други, на свете счастья нет, ничего подобного, ничего похожего, но зато -
господи! - есть же в конце концов покой и воля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10