Но и ещё не успела эта первая мебель стать неуверенными ножками в
разных комнатах, как лучшую и просторнейшую из них, прямо по ковровому полу,
стали заваливать ворохи привозимых из конторы Хееба телеграмм, писем,
пакетов, брошюр, книг: те хотели меня поздравить с приездом, те - пригласить
в гости, другие - убедить что-то немедленно читать, третьи - что-то
немедленно делать, заявлять или с ними встречаться. Знал я уже по взрыву
после "Ивана Денисовича", как в таком всплеске перемешивается и порывистая
сердечность, и звонкая пустота, и цепкий расчёт. (А враждебные письма -
поразительно: и здесь были анонимные, ну казалось бы - чего им бояться?)
Знал, что нет безнадёжнее и пустее направления деятельности, как сейчас бы
заняться разборкой и классификацией этого растущего холма: на многие месяцы
он охотно обещал съесть все мои усилия, а начни отвечать - только удвоится,
а не стань отвечать никому - перейдёт в сердитость. Сладок будешь -
расклюют, горек будешь - расплюют. Я предпочитал второй путь. (Ещё ж были
письма на скольких языках - на всех главных и вплоть до латышского,
венгерского; представляли люди, что у меня сразу же по приезде и контора
работает?)
Тут взялась мне помогать энергичная фрау Голуб. На сортировку писем дала
двух студентов-чехов, они приходили после занятий. Что-то с посудой мне
придумала; раз принесла готовую куриную лапшу, другой раз суп с отварной
говядиной (такую точно ел в последний раз году в 1928, в конце НЭПа, никогда
с тех пор и глазами не видел). Показала близкие магазины, где что покупать
без потери времени. Очень выручила. Стал я и хозяйничать.
Дом запирался, а калитка сорвана, пока нараспашку. Ну, не сразу же узнают,
где я, ничего? Как бы не так: в первые же сутки какой-то корреспондент
выследил моё новое место, тихо отснял его с разных сторон - и фотографии в
газету, с оповещением: Солженицын поселился на Штапферштрассе, 45. Ах, будь
ты неладен, теперь кто хочешь вали ко мне в гости. И действительно, в
распахнутую калитку стали идти, и шли, цюрихские или приезжие, кто только
надумал меня посетить. (Приходили и типы весьма сомнительные, мутные, по их
поведению и речам.)
Пока я ездил в Норвегию - а события своим чередом. В американском Сенате
сенатор Хелмс выступил с предложением дать мне почётное гражданство США, как
в своё время дали Лафайету и Черчиллю, только им двоим. [2] Теперь со
специальным нарочным он прислал мне письмо с приглашением ехать. [3] Ещё в
моём доме не было путём мебели, не включена потолочная проводка после
ремонта, на полах груды неразобранных писем и бандеролей, никакой утвари, -
и на единственной крохотной пишущей русской машинке, какая в Цюрихе нашлась,
я выстукивал ему ответ [4] - политически совсем не расчётливый, но в моём
уверенном сопротивлении: не дать себя на Западе замотать. Политическому
деятелю мой, в этом письме, отказный аргумент кажется неправдоподобным,
измышленной отговоркой: в моём сенсационно выигрышном положении - не рваться
в гущу публичных приветствий, а "с усердием и вниманием сосредоточиться"? Но
я именно так и ощущаю: если я сейчас замотаюсь и перестану писать - то
приобретенная свобода потеряет для меня смысл.
Из лавины писем выловили, дали мне приглашение и от Джорджа Мини, от
американских профсоюзов АФТ-КПП. [5] Потребительница всего нового и
сенсационного, Америка ждала немедленно видеть меня у себя, и такая поездка
в те недели была бы сплошной триумфальный пролёт и, конечно, почётное
гражданство, - но я должен бы ехать тотчас, пока в зените, нарасхват, этот
миг был неповторимый, общественная Америка - страна момента (как отчасти
весь общественный Запад). (И Советы так и ждали, что я поеду, и в оборону
мобилизовали десяток писателей и всё АПН, гнали целую книжку против меня на
английском, "В круге последнем", полтораста страниц, и в мае советское
посольство её рассылало, раздавало по Вашингтону*.)
Но я по духу - оседлый человек, не кочевник. Вот приехал, на новом месте
столько забот по устройству - и что ж? всё кинуть и опять ехать? А в Америке
- что? новые бурные встречи, и уже не отмолчишься перед ТВ и газетами,
аудиториями, - и молоть всё одно и то же? в балаболку превращаться?
Вели меня совсем другие заботы.
Первая - спасётся ли мой архив? Эти, уже почти за 40 лет, с моего
студенческого времени, мысли, соображения, выписки, подхваченные из чьих-то
рассказов эпизоды революции, на отдельных листиках буквочками в маковые
зёрна (легче прятать)? а за последние годы и концентрированный "Дневник
романа", мой собеседник в ежедневной работе? и сама рукопись ещё не
оконченного "Октября", тем более - не спасённого публикацией, как уже спасён
"Август"? и ещё, вразброс по Узлам, даже и до XIX-го, написанные отдельные
главы?
Вторая, очень тревожная, мысль: а вообще - сумею ли я на Западе писать?
Известно мнение, что вне родины многие теряют способность писать. Не
случится ли это со мной? (Некоторые западные голоса так уже и предсказывали,
что меня ждёт на Западе духовная смерть.)
И ещё: сохранится ли благополучен арьергард - оставшиеся в СССР наши друзья
и "невидимки"? Если б сейчас поехать в Америку - осиротить наши тылы в СССР:
уже нет постоянного адреса, телефона, "левой почты", да сюда в Цюрих может
кто и связной приедет, с известием, вот Стиг. (Он и приезжал вскоре.)
В Союзе я держался до последнего момента так, как требовала борьба. На
Западе я не ослабел - но не мог заставить себя подчиняться политическому
разуму. Если я приехал действительно в свободный мир, то я и хотел быть
свободным:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15