Но это завтра, а сегодня бедняге все же позволили одеться, и он, возможно, из благодарности, не потребовал физического принуждения, а сам, всего лишь направляемый твердой знающей рукой, проследовал на пятый этаж, где после отъезда второкурсников стояли пустыми комнаты с пятьсот десятой по пятьсот пятнадцатую. Дверь захлопнулась за его спиной, щелкнул два раза французский замок, Мишка сел на кровать (на пятнистый матрас) и заплакал, один-одинешенек.
Эх, горе горькое. Но чем мы можем помочь? Мы, слабые, беспомощные, сами вечно уповающие на счастливый случай, разве способны мы выручить человека, попавшего в беду, в крутой переплет. Нет, лучше (и в прямом, и в переносном смысле) сохраним лицо, спрячем наше оскорбительное сочувствие подальше. Оставим Мишку в покое, пусть все идет своим чередом, и его, невезучего, в шестом часу по чистой случайности вызволит юный поэт со смешным именем Вова Крук.
Мы же вернемся в позором и всеобщим презрением покрытую комнату номер триста девятнадцать. Вернемся в счастливый для нее час отсутствия общественного интереса, войдем в благословенное начало одиннадцатого и посмотрим, как пробуждались в это утро сплошных неожиданностей два других путешественника в прекрасном. Впрочем, как проснулась Лиса, автор сказать не может, куда-то он отвлекся, о чем-то задумался, ах да, увязался за Штучкой, невероятной встречей захотел полюбоваться и обернулся уже на звук неловкого падения, Алиса зацепилась за злосчастный порожек и, возвращаясь после краткого визита в темноту прихожей и сопряженных с ней помещений, сотрясла платяной, облупленным боком к входной двери повернутый шкаф. Постыдность инцидента заключалась в безобразном несоответствии произведенного звона и грохота ощущению, уже было у Лисы возникшему, владения своим телом, чувству сохранения координации вопреки вчерашнему буйству.
- Тьфу ты, черт.- сообщила о постигшем ее разочаровании Алиса, глядя в Емелину ряху, сонного непомерного удивления полное лицо, возникшее из-за противоположного угла фанерного ветерана.
На что Александр, с сочувствием покачав головой, заметил:
- Та сторона опасна во время артобстрела.
- Дурачок,- сказала Лиса.
- Ну, это ясно,- не стал спорить Мельников.
Лиса помолчала, оценивая насмешливую невозмутимость, кою от уха до уха уже являла собой Емелина физиономия.
- Ну, ничем вас не проимешь,- проговорила со странной то ли досадой, то ли безнадежностью.
- Видно, плохо стараешься,- не стал жалеть ее Мельников.
Его грубость, показалось, никакого действия на Лису не возымела, она прошлась по комнате, словно убеждаясь сама и всем демонстрируя свою независимость и самостоятельность, постояла у окна, поворотилась к Емеле, и только в этот момент стала очевидна перемена в ее лице. Глаза (голубоватые болезненные белки) стали пугающе огромными.
- Плохо стараюсь? - Она приблизилась.- Манкирую,- проговорила она (бабушкина внучка), стоя на расстоянии вытянутой руки от продолжавшего улыбаться, но ко всему готового Мельникова, и вдруг, вызвав позорную конвульсию в его напрягшемся теле, поклонилась, стукнула костяшками о пол.Спасибо, родной, за здоровую критику.- Стремительно распрямилась.- Уж теперь не подведу, кровь из носа, так постараюсь, век будут помнить...- и выбежала, истеричка чертова, пинком растворив дверь.
Грачик шевельнулся под одеялом, скрипнул ложем, изменил топографию изгибов и складок, но третьим лишним не стал.
Благословив его за это, Емеля, движимый то ли стыдом, то ли в самом деле испугавшись слов неуемной своей подруги, вскочил, натянул штаны, румынскую футболку с собачьей мордой (конечно же, шиворот-навыворот) и вылетел в коридор.
Но Алисы и след простыл, ни в общаге, ни на улице ее не было, за те полминуты, пока ворочался Грачик, она таинственно исчезла, растворилась, концентрация бешенства превысила допустимую. Некоторое время простояв растерянно на лужайке у крыльца, Емеля в странном волнении зачем-то пошел к универу, на полдороге передумал, повернув к морю, но и в этом (кстати, верно выбранном) направлении до конца идти не захотел, порыв иссяк, темп упал, заметив чей-то недоуменный взгляд, Емеля ощупал плечи свои, бока, остановился, скосил глаза на бледную изнанку без рисунка и начал смеяться.
Он свернул с дорожки, зашел за деревья, переодел майку, сел на траву, откинулся в одуванчики и так довольно долго лежал (руки за головой), глядя в летнюю безоблачную голубизну.
"Саня,- думал он, не препятствуя маленькому жучку совершать неспешных подъем по щеке,- Саня, кто сходит с ума, ты или она? - спрашивал Мельников сам себя и сам себе рекомендовал: - Уймись, Христа ради".
Потом встал, уверовав в свое радикальное поумнение, и пошел домой (через столовую).
Грачик в комнате триста девятнадцать отсутствовал, только смятое одеяло на кровати, ни вещичек его, ни записочки.
"Мог бы и застелить",- вот и все, о чем подумал Мельник, в смысл и значение сей небрежности вникнуть не способный и уж тем более предвидеть неотвратимые последствия. Впрочем, он не ворчал, не брюзжал, просто пожалел (может быть, впервые), что Мишка куда-то (совершенно непонятно куда и, главное, зачем) свалил и не с кем разделить хорошее настроение.
В общем, пригодилось для встречи Лисы заготовленное гурджаани. Стул обратился в стол (столик) и был приставлен к кровати, подушка переместилась в ноги, ближе к свету. Мельник принял свободную патрицианскую позу, плеснул в эмалированную кружку с изображением маленького рыболова и друга его гусака благородный напиток, отхлебнул, раскрыл сочинение ленинградских (московских?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144