То есть, на самом деле, за полчаса до свистка — ноги еще заплетались, но голова уже была ясная-ясная. Телескоп. Говорил Иван, втолковывал Игорю Эдуардовичу. Мальчику из желтой и холодной слоновой кости. Командиру комсомольско-молодежной дружины, который влек его уверенно и строго к дверям родного дома.
— Ты, Кимка, можешь мне не верить, но эта сука, мордехай хитрозадый, так и знай, он спит и видит, как будет всем один, без нас, ты понял, заправлять и распоряжаться.
Сказал тогда, давно, душевно близкому Киму, а прозрел сейчас далекий и малопонятный Зухны. Впрочем, может быть, и ослеп. В черных глазах Лени звездочки. Это очевидно. А в голове, вполне можно предположить, молнии. Нехорошо его организму. Ужасно выглядит сочинитель многозначительных иносказаний.
Я полз, я ползу, я буду ползти,
Я неутомим, я без костей.
Губы шевелятся. Пальцы то разогнутся, то согнутся, можно подумать, невидимую глину мнут. Или пытаются в кулак сложиться — железную гирьку. Да не получается. Резина.
Нет, нет, правильно опохмелившийся человек таким не бывает. Исключено. Просто невменяемый. Социально опасная личность. Псих.
Полная противоположность трезвому и рассудительному Толе Кузнецову. Абсолютная несовместимость. Ничего общего.
И тем не менее, еще совсем недавно они вместе выходили на сцену. Зухны, правда, прямо к рампе, к свету, к микрофону двигал. Шнуром гитарным сцену подметал. А Кузнецов сбоку располагался. Присаживался к инструменту на колесиках. Скромно опускался на винтовую табуретку, но знаки препинания в сумбурные Ленины тексты вставлял решительно и строго. Аккордами.
Она Мосфильм,
Она мерило чувства меры
И образец запоминанья слов.
Она Мосфильм.
То есть в диск-жокеи Толя подался не так уж и давно. Президентом клуба с названием, достойным шкалы омметра или штангенциркуля, активным комсомольцем, организатором культурного досуга молодежи стал без года неделю тому назад.
А до этого хороший мальчик Анатолий буквально ходил по краю пропасти. Огорчал маму, деликатнейшую женщину, Иду Соломоновну. До форменного бешенства доводил папу, как кукиш незатейливого, Ефима Айзиковича. И все по одной единственной причине. Никак не мог освободиться от дурного влияния. Шел на поводу у своего товарища. Носатого, как дворник, и губастого, как бомж, Ленчика Зухны.
Такое вот недоразумение. Неверная экспозиция, неправильная обработка, молочно-кислая пленка, и ничего уже на фотке не разобрать. Остаются сплошные домыслы и несуразицы воображения. А ведь, на самом деле, было вот что.
По школьному коридору шел девятиклассник. Леня Зухны. Нескладный, тощий подросток с оцинкованным ведром. Края лизала холодная водопроводная вода. В кабинете номер 23 дежурного ждала тряпка и шестьдесят квадратных метров грязного пола. Все надо было делать быстро, потому что сегодня он договорился сменять книжку "Тайна двух океанов" на новые струны. В восемь тридцать в сквере у клуба КХЗ.
Цель была, и к ней надо было идти. А Леня вдруг остановился. Совершенно неожиданно, одолев лишь половину линолеумом выстланного пути. Да так внезапно, что воду из ведра пролил не только на химическую зелень цветочного узора, но и на фетровые черные ботиночки с замочками.
Из приоткрытой двери актового зала текла музыка. Черные и белые молоточки фортепиано ткали мелодию. Да какую! Немыслимую, невероятную.
Когда ты чужой,
Все вокруг чуждо,
Солнце не светит,
когда одинок.
Не может быть! До этой секунды у него, у Ленчика, ни с кем не водившего дружбы, не нуждавшегося в товарищах, скрытного и молчаливого, все, абсолютно все было свое. А уж эта мелодия, холодящая кровь, гусиными пупырышками вышивающая по коже, вообще принадлежала только ему. Ему одному и никому больше. В его голове жила, в его сердце стучала, удивительно ясная и отчетливая. Особенно в серой тишине полуденной коммуналки. Когда все уползли, убрались, сблевнули, а ты лежишь в пустой комнате, на холодной кровати с гитарой в руках. И синий дым «Стюардессы» танцует над твоими губами, как немая девчонка из города Ангелов.
Каждую ночь с начала весны Леня слушал радио. Прикладывал к уху телефон-наушник, укрывался с головой одеялом и начинал накручивать за миллиметр миллиметром на маховичок регулятора настройки. Впрочем, эта станция, эта волна приходила сама. Ее не удавалось вычислить, застолбить. Нужно было просто двигаться. Разведчиком перекатываться в темноте между окопами, где квакал шандунь, и блиндажами, в которых ухал айнцвай. И она зажигалась, эта чистая, поздняя звездочка. Рано или поздно начинала звучать музыка, одна только музыка, безумная музыка из сумасшедшего ниоткуда. И очень часто, неизменно, та самая песня. Словно медленная река, которая подмывает свои берега, для того лишь, чтоб на секунду, на миг, вспениться, закипеть и радугой вспыхнуть в грохоте камнепада. Неповторимая песня, как будто им, Леней, самим придуманная, сложенная и сыгранная.
Когда ты чужой,
Все вокруг чуждо,
И смотрят все косо,
Когда ты не свой.
И тут вдруг внезапное открытие. Оказывается, сокровенную гармонию взрыва здесь, в штрих-пунктирной, пионерской местности знает, по крайней мере, еще один человек.
А просто Толе Кузнецову очень нравился дворовый, с легким надрывом, звук общественного фортепиано "Красный октябрь". Его домашний благородный «Петрофф» так от души не смел и не умел. Поэтому, на репетицию школьного хора вместо урочной среды явившись в полоротый вторник, не удержался Толя. Стульчик придвинул и крышечку открыл.
Зухны же, пораженный, как был с ведром воды, так с ним на сцену актового зала и поднялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68