— О Родине.Мать улыбнулась, погладила ее по голове:— О Родине — это хорошо…С тех пор потянулись однообразные сине-зеленые дни, заставляющие готовить уроки, рано вставать, сидеть за партой, положив на нее руки, и слушать про палочки, цифры, кружочки.Гораздо больше ей нравилось заниматься дома музыкой, разбирая ноты и слушая, как мать играет Шопена и Баха.Через год сгорел соседский дом, и Надька научила ее заниматься онанизмом.Еще через два года отец повез Марину к морю. Когда оно — туманное и синее — показалось меж расступившихся гор, Марина неожиданно для себя нашла ему определение на всю жизнь:— Сгущеное небо, пап!Они поселились в белом оплетенном виноградом домике у веселого старичка, с утра до вечера торчащего на небольшой пасеке.После того как отец сунул в его заскорузлые от прополиса руки «половину вперед», присовокупив побулькивающую четвертинку «Московской», старичок расщедрился на дешевые яйца и мед.— А хочете — тут и камбалой разжиться можно. У Полины Павло привозит. Я ж зараз поговорю с ним…Но ждать переговоров с Павлом они не стали — перерытый чемодан был запихнут под койку, Марина зубами сорвала Гумовскую бирочку с нового купальника, отец вышел из-за занавески в новых красных плавках:— Давай быстрей, Мариш.Десятиминутная каменистая дорожка до моря петляла меж проглоченных зеленью домиков, скользила над обрывом и стремительно, по утоптанному известняку катилась вниз, навстречу равномерному и длинному прибою.— Живое, пап, — жадно смотрела Марина на шипящее у ног море, стаскивая панамку с головы.Отец, сидящий на песке и занявший рот дышащей тальком пипкой резинового круга, радостно кивал.Через минуту Марина визжала в теплом, тягуче накатывающемся прибое, круг трясся у нее подмышками.— По грудь войди, не бойся! — кричал уплывающий отец, увозя за собой белые, поднятые ногами взрывы.Марина ловила волну руками, чувствуя ее упругое ускользающее тело, пила соленую вкусную воду и громко звала отца назад.— Трусиха ты у меня, — смеялся он, бросаясь на горячий песок и тяжело дыша, — Вся в мамочку.Марина сидела на краю прибоя, с восторгом чувствуя, как уходящая волна вытягивает из под нее песок. Сгущеное небо вытеснило все прошлое, заставило забыть Москву, подруг, онанизм.Утром, сидя под виноградным навесом, они ели яйца с помидорами, пили краснодарский чай и бежали по еще ненагретой солнцем тропинке.На диком пляже никого не было.Отец быстро сбрасывал тенниску, парусиновые брюки и, разбежавшись, кидался в воду. Он заплывал далеко, Марина залезала на огромный, всосанный песком камень, чтоб разглядеть мелькающее пятно отцовской головы.— Пааааап!Сидящие поодаль чайки поднимались от ее крика и с писком начинали кружить.Отец махал рукой и плыл назад.Часто он утаскивал ее, вдетую в круг на глубину. Марина повизгивала, шлепая руками по непривычно синей воде, отец отфыркивался, волосы его намертво приклеивались ко лбу…На берегу они ели черешню из кулька, пуляя косточками в прибой, потом Марина шла наблюдать за крабами, а отец, обмотав голову полотенцем, читал Хемингуэя.Через неделю Марина могла проплыть метров десять, шлепая руками и ногами по воде.Еще через неделю отец мыл ее в фанерной душевой под струей нагретой солнцем воды. Голая Марина стояла на деревянной, голубоватой от мыла решетке, в душевой было тесно, отец в своих красных плавках сидел на корточках и тер ее шелковистой мочалкой.От него сильно пахло вином, черные глаза весело и устало блестели. За обедом они со старичком выпили бутылку портвейна и съели сковороду жареной камбалы, показавшейся Марине жирной и невкусной .— Ты какая в классе по росту? — спросил отец, яростно намыливая мочалку.— В классе?— Да.— Пятая. У нас девочки есть выше.Он засмеялся, обнажив свой веселый стальной зуб и, повернув ее, стал натирать спину:— Выросла и не заметил как. Как гриб.— Подосиновик?— Подберезовик! — громко захохотал отец и, отложив мочалку, принялся водить по ее белой спине руками.Пена с легким чмоканьем капала на решетку, сквозь дырки в фанере пробивался знойный полуденный свет.— Вот. Спинка чистенькая. А то просолилась… вот так…Его руки, легко скользящие в пене, добрались до Марин иных ягодиц:— Попка тоже просолилась… вот…— Попка тоже просолилась, — повторила Марина, прижимая мокрые ладошки к фанере и любуясь пятипалыми отпечатками.Отец начал мылить ягодицы.Он мыл ее впервые — обычно это делала мать, быстрые и неумелые руки которой никогда не были приятны Марине.Грубые на вид отцовские ладони оказались совсем другими — нежными, мягкими, неторопливыми.Марина оттопырила попку, печатая новый ряд ладошек.— Вот красулечка какая…Она сильнее оттопырилась, выгнув спину.Отцовская рука скользнула в промежность и Марина замерла, рассматривая отпечатки.— Вот… и тут помыть надо…Средний палец скользнул по гениталиям. Сильнее разведя ноги, она присела, пропуская его:— Ой… как приятно, пап…Отец тихо засмеялся и снова провел по гениталиям.— Ой… как хорошо… еще, пап…Это было так же восхитительно, как лежать в набегающем прибое, всем телом отдаваясь ласке упругих волн.— Еще, пап, еще…Посмеиваясь, отец гладил ее промежность.Марина разводила и сводила ноги. мокрые прилипшие к плечам волосы подрагивали.В неровной широкой щели виднелся край залитой солнцем пасеки и полоска синего неба, пересеченного мутным следом реактивного самолета.Внезапно сладостный прибой прервался:— Ну, хватит. Давай окатываться…— Пап, еще! Еще так поделай.— Хватит, хватит, Марин. Мы долго тут возимся…— Пап, еще…— Не капризничай…Он повернул вентиль, вода неровно полилась верху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13