Саблин и Мамут засмеялись, но отец Андрей перевел серьезный взгляд на Арину.
— Да. Идиотизм. А моя доктрина жизни: живи и давай жить другому.
— Это очень правильная доктрина, — тихо произнесла Саблина.
Все вдруг замолчали и долго ели в тишине.
— Вот и тихий ангел пролетел, — вздохнул Румянцев.
— Не один. А целая стая, — протянула пустой бокал Арина.
— Не наливай ей больше, — сказал Мамут склоняющемуся с бутылкой Павлушке.
— Ну, папочка!
— В твои годы человек должен быть счастлив и без вина.
— Живи и давай жить другому, — задумчиво проговорил Саблин. — Что ж, Андрей Иваныч, это философия здравого смысла. Но.
— Как всегда — но! — усмехнулся батюшка.
— Уж не обессудь. Твоя философия сильно побита молью. Как и вся наша старая мораль. В начале девятнадцатого века я бы безусловно жил по этой доктрине. Но сегодня мы стоим на пороге нового столетия, господа. До начала двадцатого века осталось полгода. Полгода! До начала новой эры в истории человечества! Поэтому я пью за новую мораль грядущего века — мораль преодоления!
Он встал и осушил бокал.
— Что же это за новая мораль? — смотрел на него отец Андрей. — Без Бога, что ли?
— Ни в коем случае! — скрипнул ножом, разрезая мясо, Саблин. — Бог всегда был и останется с нами.
— Но ведь Ницше толкует о смерти Бога?
— Не понимай это буквально. Каждому времени соответствует свой Христос. Умер старый гегелевский Христос. Для грядущего века потребуется молодой, решительный и сильный Господь, способный преодолеть! Способный пройти со смехом по канату над бездной! Именно — со смехом, а не с плаксивой миной!
— То есть для нового века нужен Христос — канатный плясун?
— Да! Да! Канатный плясун! Ему мы будем молиться всей душой, с ним преодолеем себя, за ним пойдем к новой жизни!
— По канату?
— Да, любезнейший Дмитрий Андреевич, по канату! По канату над бездной!
— Это сумасшествие, — покачал головой отец Андрей.
— Это — здравый смысл! — Саблин хлопнул ладонью по столу. Посуда зазвенела.
Саблина зябко повела плечами.
— Господи, как я устала от этих споров. Сережа, хотя бы сегодня можно обойтись без философии?
— Русские мужчины летят на философию, как мухи на мед! — произнесла Румянцева.
Все засмеялись.
— Александра Владимировна, спойте нам! — громко попросил Румянцев.
— Да, да, да! — вспомнил Мамут. — Спойте! Спойте обязательно!
— Сашенька, спойте!
Саблина сцепила замком тонкие пальцы, потерла ими:
— Я, право… сегодня такой… день.
— Спой, радость моя, — вытер губы Саблин. — Павлушка! Неси гитару!
Лакей выбежал.
— А я тоже выучилась на гитаре играть! — сказала Арина. — Покойная maman говорила, что есть романсы, которые хороши только под гитару. Потому как рояль — строгий инструмент.
— Святая правда! — улыбался Румянцев.
— Две гитары, зазвенев, жалобно заныли… — угрюмо осматривал стол Мамут. — Позвольте, а где горчица?
— Je vous prie! — подала Румянцева.
Павлушка принес семиструнную гитару. Саблин поставил стул на ковер. Александра Владимировна села, положив ногу на ногу, взяла гитару и, не пробуя струн, сразу заиграла и запела несильным, проникновенным голосом:

Ты помнишь ли тот взгляд красноречивый,
Который мне любовь твою открыл?
Он в будущем мне был залог счастливый,
Он душу мне огнем воспламенил.

В тот светлый миг одной улыбкой смела
Надежду поселить в твоей груди…
Какую власть я над тобой имела!
Я помню все… Но ты, — ты помнишь ли?

Ты помнишь ли минуты ликованья,
Когда для нас так быстро дни неслись?
Когда ты ждал в любви моей признанья
И верным быть уста твои клялись?

Ты мне внимал, довольный, восхищенный,
В очах твоих горел огонь любви.
Каких мне жертв не нес ты, упоенный?
Я помню все… Но ты, — ты помнишь ли?

Ты помнишь ли, когда в уединенье
Я столько раз с заботою немой
Тебя ждала, завидя в отдаленье;
Как билась грудь от радости живой?

Ты помнишь ли, как в робости невольной
Тебе кольцо я отдала с руки?
Как счастьем я твоим была довольна?
Я помню все… Но ты, — ты помнишь ли?

Ты помнишь ли, вечерними часами
Как в песнях мне страсть выразить умел?
Ты помнишь ли ночь, яркую звездами?
Ты помнишь ли, как ты в восторге млел?

Я слезы лью, о прошлом грудь тоскует,
Но хладен ты и сердцем уж вдали!
Тебя тех дней блаженство не чарует,
Я помню все… Но ты, — ты помнишь ли?
— Браво! — вскрикнул Румянцев, и все зааплодировали.
— Одна радость у меня, один свет невечерний… — Саблин поцеловал жене руку.
— Господа, давайте же выпьем за здоровье Александры Владимировны! — встал Румянцев.
— Непременно! — заворочался, вставая, Мамут.
— За вас, дорогая Сашенька! — вытянула руку с бокалом Румянцева.
— Благодарю вас, господа, — подошла к столу Саблина.
Муж дал ей бокал.
Вдруг зазвенел цилиндрический прибор на камине.
Все затихли.
— Пора! — объявил Саблин, встал и подошел к стоящему в углу сундуку.
Все замерли.
Саблин открыл сундук. Он был полон золотых гвоздей с крестообразными, идеально отполированными шляпками. Саблин достал из сундука восемь молотков. Господа подошли к нему. Саблин раздал им молотки и необходимое количество гвоздей. Забрав гвозди с молотками, господа загудели в нос и, делая телами волновые движения, чрезвычайно медленно двинулись в свои стороны, к меткам. Первым достиг своей метки на полу Румянцев. Встав на колени, он стал вбивать гвозди в пол, гортанно гудя в нос:
— NOMO вобью, NOMO вобью, NOMO вобью.
Румянцев вбил гвозди:
+ + + + + + + + + + + + +
+ + + + + + + + + + + + +
+ + + + + + + + + + + + +
+ + + + + + + +
+ + + + + + + +
+ + + + + + + + + + + + +
+ + + + + + + + + + + + +
+ + + + + + + + + + + + +
Мамут достиг своей метки на левой стене, стал вбивать в нее гвозди, гудя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14