Режиссер хрюкнул в бокал. Директор бросил на него непонятный взгляд.
Советник, поедавший сразу из двух тарелок тушеное мясо с грибами, изрек
желудочным голосом:
- Я лично без Спектаклей не могу, - и уткнулся носом в подливку.
- Ваше мнение, Павел, было бы чрезвычайно интересно, - обратился ко
мне директор.
Все впились в меня глазами.
- Вообще мне понравилось, - осторожно начал я. - Реалистично. Ярко.
Действие захватывает - не успеваешь вдуматься.
- В ваших словах слышится большое "но", - директор раздвинул губы -
улыбнулся.
Советник не донес мясо до рта. Капал соус. Элга прошептала мне в ухо:
- Ну, говори, Павел...
Я щекой чувствовал ее дыхание. Мне казалось, что они все чего-то от
меня ждут.
Зал вдруг раздвоился, как в неисправном телевизоре. Оба изображения
подрожали и медленно, с трудом совместились.
Я помотал головой. На меня смотрели.
- Да, - подтвердил я. - Простите за прямоту. Я усматриваю в ваших
Спектаклях большую опасность.
Действие моих слов было неожиданным. Советник уронил мясо в тарелку,
отвалил мягкую челюсть. Режиссер дернул бокал так, что из него плеснула
жидкость. У Элги остановилось дыхание.
Впрочем, все тут же опомнились.
- Не совсем понимаю вас, - спотыкающимся голосом сказал директор.
Внезапно я увидел, что он боится. Пытается скрыть это, облизывает
темные губы.
- Вы соединяете различные искусства, - сказал я.
- Так...
- Берете из каждого наиболее сильную компоненту и на основе их
создаете новый мир. То есть, вы используете не само искусство, а лишь
часть его. Эссенцию. Эссенция входит в искусство, но заменить его не
может. - Режиссер открыл было рот, но ничего не сказал.
- И поэтому мир вашего Спектакля - суррогат. - А опасность в том, что
этот суррогат - намного ярче и доступнее обычного мира. Главное -
доступнее. Потому что ваш мир человек в какой-то мере создает сам,
согласно своим потребностям. Далеко не каждый может эти свои потребности -
в том числе и неосознанные - контролировать. Не каждый может отказаться от
них во имя достаточно абстрактных этических принципов.
И тут что-то произошло. Они перестали меня слушать. Напряжение спало.
Элга расслабленно вздохнула. Режиссер потянулся к бокалу. Советник занялся
салатом.
Словно от меня ждали чего-то совсем другого и, не дождавшись,
обрадовались.
- Я не говорю, что вы обращаетесь к низменным инстинктам, - сказал я.
- Но вы заполняете сферу между ними и сознанием; заполняете настолько
плотно, что сознание уже не способно контролировать их.
- Очень оригинально, - вежливо отреагировал директор.
Он лишь делал вид, что слушает. Режиссер помахал кому-то, сказал
рассеянно:
- Искусство во все времена являлось суррогатом, как вы говорите, -
начиная с ритуальных танцев первобытных людей, где участвующие впадали в
транс, кончая современными гала-мистериями на сто тысяч человек.
Он глотнул своей жидкости - поморщился. Сверху зазвучала тихая,
вязкая музыка, она обволокла зал. Свет изменился, стал серебряным. Элга
тянула сок. Хрупкие полупрозрачные стебли откуда-то сверху свешивались ей
на плечи. Она обрывала их, бросала - тут же отрастали новые.
Подошел парень, похожий на гориллу, кажется Краб, наклонился,
прошептал настойчиво. Элга сузила глаза:
- Уйди! И больше не подходи ко мне сегодня.
Парень скрипнул зубами, отошел. Из-под густых век упер в меня
ненавидящий взгляд.
У меня звенело в голове. Зал покачивался, словно в опьянении. Я
чувствовал, что говорю слишком много, но как-то не мог остановиться:
- В любом виде искусства право выбора принадлежит человеку. Он волен
принять предлагаемую ему сущность или отвергнуть ее. А ваши Спектакли
порабощают полностью: выбора не остается. Человек может лишь варьировать
навязанную ему конструкцию.
Директор благодушно кивал. Лицо у него было отсутствующее. Я
разозлился:
- Вы навязываете свою культуру, насильно внедряете ее в сознание,
руководствуясь при этом лишь собственными критериями. Это рабство. Это
тирания культуры. Она ничем не отличается от исторических тираний -
фараонов, Чингисхана или Великих Моголов.
Слово было сказано. Я продолжал спокойнее:
- Раньше человек жил под экономическим диктатом. Или под диктатом
политическим. Сейчас вы хотите навязать ему диктат культуры - более
опасный, потому что он неявный. Под властью вашего Спектакля хуже, чем под
властью Великих Моголов, - повторил я.
И опять ничего не произошло. Свет в зале потускнел. Музыка заиграла
громче. Появились танцующие, - они стояли неподвижно, обнявшись. Анна с
долговязым тоже встали, прильнули друг к другу.
Из черноты выплыло лицо режиссера - деревянное, в перекрученных
мышцах: оно отклонялось то влево, то вправо, как маятник. Донесся вялый
голос:
- Кто это вам рассказал о Великих Моголах?
- Не помню, - ответил я, пытаясь удержать в поле обзора эту
качающуюся маску.
- Витольд, - предостерег директор.
Режиссер неожиданно оттолкнул бокал, ощерился.
- На-до-ело, - сквозь зубы отчеканил он. - Я хочу ставить Великих
Моголов и я буду ставить Великих Моголов.
Запрокинув голову, допил до дна. Кадык бегал по худой шее.
- Не понимаю вашего тона, - сказал я.
Темнота вокруг сгущалась, становилась осязаемой. Непрозрачный воздух
уплотнялся и как бы замуровывал меня.
- А идите вы все! - вскочил на ноги режиссер, зашагал между
окаменевшими парами - худой, взъерошенный, в нелепой одежде из
переплетенных лент.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34