– Братьев и сестер я не вижу, но могу ошибаться. – («У меня был старший брат, но он умер», – призналась Джейн.) – Вы бывали за границей и, думаю, побываете еще.
– Ну разве он не прелесть? – спросила Джейн.
Девятый граф достал тонкий золотой карандашик и вставил заточенный кончик в ее пупок, разглаживая одну из складок.
– Да-да… Здесь я вижу некоторую неудовлетворенность – вы считаете, что ваши женские качества недооценивают… Вы щедры, но за свои деньги любите получать сполна… Вы чувствуете, что можете быть настоящим другом для многих, но подозреваете, что большинство ваших друзей мнимы, и бережете себя для нескольких избранных… Я предвижу долгую и насыщенную жизнь.
Он выпрямился и вернул карандашик в карман.
Джейн подпрыгнула на диване:
– Дорогой, это было чудесно. А теперь давайте я изучу ваш.
– Дорогая, мне чрезвычайно жаль, но для вас это будет просто еще один пупок.
– Я не совсем понимаю, что вы под этим подразумеваете, – надулась Джейн.
– Я не совсем понимаю, что я подразумеваю под чем бы то ни было. А, милый мальчик. Записная книжка у вас при себе? Принесите же ее, вы упускаете столько всего интересного.
«Мне плевать, мне просто плевать».
Джейн встала и одернула платье.
– Хорошо, лорд Малквист, – подчинился Мун.
Его записная книжка осталась в карете. Он вышел, закрыв дверь, но не успел убрать руку с фарфоровой ручки, как понял, почему его мозг подал сигнал незавершенности. Он вернулся в комнату.
– Конечно же нет, миледи, – говорил девятый граф, – без них я буду выглядеть как любой другой.
Они вопросительно взглянули на него. Мун не обратил на них внимания. Он опустился на ковер, приник щекой к ворсу и заговорил в темноту под диваном.
– Мари.
Он видел, что она лежит там.
– Все в порядке. Можешь вылезать.
Мун поднялся на ноги.
– Она очень робкая, – объяснил он.
Лорд Малквист похлопал его по плечу тростью черного дерева:
– Вы хотите сказать, что это трепетное, похожее на птичку создание до сих пор прячется в подлеске? Мамзель! Вылезайте, враг бежал!
Они прислушались. Муну показалось, что он слышит ее дыхание.
– Ну же! Маленькая сучка! – сурово сказала Джейн. Она схватила ближайший предмет – фарфоровую овчарку, явно намереваясь швырнуть ее в стену. – Я знала, что в глубине души она вуайеристка, у нее не было никакого права.
– Моя дорогая Джейн, мы сидели прямо над ней. Она не могла видеть ничего, что доставило бы ей удовольствие, если только она не любительница ног.
– Она подслушивала, – сказала Джейн.
– ?couteuse![6] Какая восхитительно изысканная утонченность! – Он сделал шаг назад, взял трость наперевес и элегантно обратился к дивану. – Моя дорогая мадемуазель, позвольте мне поселить вас на Сент-Джонс-Вуд за высокими самшитовыми изгородями с личной прислугой и десятью тысячами фунтов в год. Я буду анонимно навещать вас в запряженной двумя лошадьми карете цвета солнца и под зонтиком катать на лодке по Серпентину, пытаясь мельком увидеть вашу подвязку, о да, у нас с вами будет ложа в театре, и в сливовой тьме плюша и страсти я буду кормить вас засахаренным миндалем, увлекая вас в самые укромные уголки и комкая вашу гардению…
Овчарка разлетелась о стену над камином, и Мун вышел из комнаты.
Передняя дверь все еще была распахнута, снаружи быстро наступал вечер, лишая карету ее окраски.
– О'Хара?
– Здравствуйте!
– Здравствуй. Серые превратились в тени друг друга на стене.
– Все в порядке, – сказал Мун.
– Что именно?
«Вот тут он меня поймал».
Мун открыл дверцу кареты и забрался внутрь. Ощупал сиденье, а затем выбрался наружу и попросил у О'Хары огоньку. О'Хара склонился набок.
Мун видел его как нечто плотное, размытое на фоне кареты, затененное тенями, – шляпа и плащ, ниспадающий с высоких козел. И тут зажглись уличные фонари, издав слишком высокое для человеческого слуха свиристение. Розовая нить накаливания наполнила их восковую холодность обещанием света. Нога О'Хары коснулась земли, и, когда он повернулся на ней, Мун увидел его лицо, широкое, негроидное, черное.
– О'Хара…
– Держите.
Мун посмотрел на него и восстановил равновесие. Он пытался вспомнить, когда в последний раз видел О'Хару, видел ли он его вообще. У него откуда-то взялся умственный образ лица О'Хары – ирландского, пьяного и жирного. Придумал ли он его сам? В сотый раз его короткая память сыграла над ним еще одну шутку.
Его раздражение вылилось в замечание:
– Да что ты в этом понимаешь, О'Хара?
– Позвольте о растяпе вам поведать.
– Что?
– О'Хара, спрашиваю я себя, чего ей надо?
– Кому?
– Видел ли я ее бегущей?… Нет!
Мун увидел ее лежащей на Пэлл-Мэлл, скорчившейся, безрукой-безногой, недвижной (Дама не шевелится). Он понял, почему ощутил облегчение. Попытайся она корчиться, и он нес бы ее корчи в своем разуме, пока их не сменят новые демоны.
– Не понимаю, – сказал Мун.
– И я себя спрашиваю. Может, лунатичка.
Возможно, к кому бы это ни относилось. Безумие было основным объяснением личной точки зрения. Он попытался приложить его к дневным предательствам, но они были слишком разными.
– Долгий выдался денек, – сказал Мун.
– Наверно.
О'Хара чиркнул спичкой. Она вспыхнула на фоне черной луны его лица, усталые тигриные глаза сощурились на дымно-желтое пламя.
– Спасибо, я не курю.
Спичка погасла. Они нерешительно постояли рядом в холодной полутьме.
«Искусство вести беседу оставило меня. Я реакционер. Долгий выдался денек. Наверно».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51