Я поиграл с идеей написать о «Шекспире» как об источнике книжных названий, но это было бы трудоемкое предприятие, итогом которого стал бы пухлый громоздкий предмет… Пусть лучше моя книга будет непрочитанной, чем неизящной, понимаете? Вам легко пишется?
– Пока что нет, – ответил Мун. – Я еще не собрал материал.
– А меня это ужасно тяготит. Моя проблема заключается в том, что я не заинтересован ни в чем, кроме себя. А из всех литературных жанров автобиография – самый дешевый. Я становлюсь гораздо счастливее, вкладывая свое «Жизнеописание» в ваши руки.
– Зачем вы ее пишете? – спросил Мун.
– Я вам объясню, милый мальчик. Долг художника – оставить мир украшенным каким-нибудь пустячным и совершенно бесполезным орнаментом. Я не хочу, чтобы обо мне говорили, будто я был всего лишь элегантный бездельник. А зачем вы пишете книгу?
– Я люблю записывать, – сказал, поразмыслив, Мун.
– Да, но почему история мира?
Мун задумался. Поначалу он вовсе не собирался писать историю мира, он всего лишь хотел исследовать свою собственную историю и причины, которые ее определяли. Остальной мир вторгался цепной причинно-следственной реакцией, бесконечность которой приводила его в ужас; его преследовало видение миллиардов скрытых взаимосвязанных вещей, ведущих к простейшему действию, видение себя самого, поправляющего галстук, что было результатом последовательности действий, уходящей в предысторию и начавшейся со сдвига ледника.
– Лично я, – заявил девятый граф, – считаю, что вы избрали неверный путь.
Мун смотрел, как его отражение в зеркале вытирает со лба кровь.
– Какой, в конце концов, смысл такого труда? – вопросил девятый граф.
«Смысл такой, что если пять путешественников на дороге между Лимой и Куско будут переходить мост короля Людовика Святого,[7] когда он обрушится, а ты хочешь узнать, случайно или осмысленно мы живем и умираем, и по этой причине решишь рассмотреть жизни этих пяти путешественников, дабы выяснить, почему это произошло именно с ними, а не с кем-нибудь еще, то надо быть готовым вернуться в Вавилон, ибо все уходит корнями назад, к началу истории мира».
Но сказал он следующее:
– Мне нравится писать о чем-то, что имеет края, где оно останавливается, а не продолжается дальше и не становится чем-то еще. – Что тоже было правдой.
– Боюсь, вы добром не кончите, милый мальчик: у вас диковатый взгляд. Вы должны научиться у меня, что нельзя принимать все на свой счет. Я чувствую прилив назидательного настроения – записная книжка у вас при себе?
Тут Мун вспомнил:
– О'Хара негр?
– Полагаю, нечто в этом роде.
– Но какой негр?
– Ну, милый мальчик, негр есть негр, вы так не считаете?
– Нет, – ответил Мун.
– Вообще-то я не верю в тонкие различия, если только они не касаются меня лично. Какой именно негр О'Хара, для меня ничего не значит. Скажем, что он негр-кучер. – Он доверительно наклонился к Муну. – Если честно, я положил глаз на кучера цвета бледной слоновой кости, потому что представлял его в иссиня-черном и полагал, что это будет довольно эффектно, понимаете, но тот, на кого я имел виды – бледный, как лилия, мальчик с чудесным характером, – боялся высоты. Как только он оказывался на козлах, то начинал плакать и у него шла носом кровь, к чему я вовсе не стремился, – это же все равно что разъезжать по городу в компании плаксивого индейца. А потом я сообразил, что чернокожий будет вполне прилично смотреться в горчичном одеянии, и повысил О'Хару до его нынешней должности, и все бы ничего, если бы только лошади не пытались чуточку больше его понять. Ему, разумеется, придется оставить этот пост… Уж не знаю, кто будет следующим. Вы не считаете, что какой-нибудь китаец будет выглядеть слишком желтым в черном с серебром?
– Но О'Хара… я хочу сказать, что вы из него делаете… например, то, как он говорит?… все выходит наперекосяк, понимаете, я пытаюсь уловить… Он действительно католик, или иудей, или кто?
– Ну вот опять вы взялись за свои тонкие различия…
– Но на самом деле никто так не говорит, это непоследовательно.
– Разумеется, ведь он же негр, не так ли?
– Африканский?
– Нет-нет, он ирландский негр, – ответил девятый граф. – Мой отец выиграл его в Дублине на конской выставке.
– Выиграл?
– В нарды у печально известного графа Силлены. Разумеется, тогда он был немногим старше юнца.
– Сколько ему сейчас?
– Сейчас он уже умер.
– О'Хара?! – чуть ли не в слезах воскликнул Мун.
– Нет-нет, печально известный граф Силлена. Тогда он только-только унаследовал титул, но был печально известен с двенадцати лет.
– Чем?
– В основном нардами. Вы лучше все это записывайте, пока я говорю. Ничто не звучит более веско, чем повторенный экспромт.
– Но О'Хара, – упорствовал Мун. – Вы говорили, что он кокни.
– Кокни? Боже правый, нет, в О'Харе нет ничего от кокни, кроме, разумеется, остроумия.
Мун посмотрел на девятого графа сквозь поднимающийся пар, но не смог уловить намека на шутку или розыгрыш. Он хотел верить, что смущающие его пороки были преднамеренными, но они доходили до него скучными, случайными, пригодными только для той реальности, которая почему-то опять от него ускользала. Он отыскал ручку и место в записной книжке, но, когда принялся писать, разбавленные от влажности чернила расплылись в бледную кляксу восемнадцатого века.
– Сколько мы уже исписали?
Мун показал половину записной книжки.
– Боже правый, неужто я говорил так много, а вышло так мало? Ничего страшного, что такое небольшая трата времени после сорока лет незаписанных афоризмов?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51