Время от времени в желто-зеленом сумраке что-то обрывалось и с
протяжным шумом падало, раздавался густой жирный всплеск, болото вздыхало,
урчало, чавкало, и снова наступала тишина, а минуту спустя сквозь зеленую
завесу на дорогу выбиралась утробная вонь потревоженной бездны. Говорили,
что по этим бездонным местам человек пройти не может, но зато мертвяки
ходят везде, на то они и мертвяки - не принимает их болото. На всякий
случай Кандид выломал себе дубину, не потому что боялся мертвяков,
мертвяки мужчине, как правило, не опасны, но о лесной и болотной жизни
ходили всякие слухи, и некоторые из них при всей своей нелепости могли
оказаться верными.
Он отошел от деревни шагов на пятьсот, когда его нагнала Нава. Он
остановился.
- Ты почему без меня ушел? - спросила Нава немного запыхавшимся
голосом. - Я же тебе говорила, что я с тобой уйду, я одна в этой деревне
не останусь, нечего мне одной там делать, там меня никто и не любит, а ты
мой муж, ты должен меня взять с собой, это еще ничего не значит, что у нас
нет детей, все равно ты мой муж, а я твоя жена, а дети у нас с тобой еще
появятся... Просто я честно тебе скажу, я пока еще не хочу детей,
непонятно мне, зачем они и что мы с ними будем делать... Мало ли что там
староста говорит или этот твой старец, у нас в деревне совсем не так было:
кто хочет у того дети, а кто не хочет, у того их нет...
- А ну вернись домой, - сказал Кандид. - Откуда это ты взяла, что я
ухожу? Я же на Выселки, я же к обеду буду дома...
- Вот и хорошо, вот я с тобой и пойду, а к обеду мы вместе вернемся,
обед у меня со вчерашнего дня готов, я его так спрятала, что его даже этот
твой старик не найдет...
Кандид пошел дальше. Спорить было бесполезно, пусть идет. Он даже
повеселел, ему захотелось с кем нибудь сцепиться, помахать дубиной,
сорвать на ком-нибудь тоску и злость, и бессилие, накопленное за
сколько-то там лет. На ворах. Или на мертвяках - какая разница? Пусть
девчонка идет. Тоже мне, жена, детей она не хочет. Он размахнулся как
следует, ахнул дубиной по сырой коряге у обочины и чуть не свалился:
коряга распалась в труху, и дубина проскочила сквозь нее, как сквозь тень.
Несколько юрких серых животных выскочили и, булькнув, скрылись в темной
воде.
Нава скакала рядом, то забегая вперед, то отставая. Время от времени
она брала Кандида за руку обеими руками и повисала на нем очень довольная.
Она говорила об обеде, который так ловко спрятала от старца, о том, что
обед могли бы съесть дикие муравьи, если бы она не сделала так, что
муравьям до него в жизни не добраться, о том, что разбудила ее какая-то
вредная муха и что, когда она вчера засыпала, он, Молчун, уже храпел, а во
сне бормотал непонятные слова, и откуда это ты такие слова знаешь, Молчун,
просто удивительно, никто у нас в деревне таких слов не знает, один ты
знаешь, и всегда знал, даже когда совсем больной был, и то знал...
Кандид слушал и не слушал, привычный нудный гул отдавался у него в
мозгу, он шагал и тупо думал о том, почему он ни о чем не может думать,
может, это от бесконечных прививок, которыми только и занимаются в
деревне, когда не занимаются болтовней, а может, еще от чего-нибудь...
Может быть, это сказывается весь дремотный, даже не первобытный, а
попросту растительный образ жизни, который он ведет с тех незапамятных
времен, когда вертолет на полной скорости влетел в невидимую преграду,
перекосился, поломал винты и камнем рухнул в болота... Вот тогда меня,
наверное, и выбросило из кабины, подумал он. Ударило обо что-то головой,
так я больше и не оправился... а если б не выбросило, то я бы утонул в
болоте вместе с машиной, так что это еще хорошо, что меня выбросило... Его
вдруг осенило, что все это - умозаключения, и он обрадовался; ему
казалось, что он давно потерял способность к умозаключениям и может
твердить только одно: послезавтра, послезавтра...
Он глянул на Наву. Девчонка висела у него на левой руке, смотрела
снизу вверх и азартно рассказывала:
- Тут все они сбились в кучу, и стало страшно жарко, ты знаешь ведь,
какие они горячие, а луны в ту ночь совсем не было. Тогда мама стала
подталкивать меня тихонько, и я проползла на четвереньках у всех под
ногами, и мамы уж больше мне видеть не привелось...
- Нава, - сказал Кандид, - опять ты мне эту историю рассказываешь. Ты
мне ее уже двести раз рассказывала.
- Ну так и что же? - сказала Нава, удивившись. - Ты какой-то
странный, Молчун. Что же мне тебе еще рассказывать? Я больше ничего не
помню и не знаю. Не стану же я тебе рассказывать, как мы с тобой на
прошлой неделе рыли погреб, ты же это и сам все видел. Вот если бы я рыла
погреб с кем-нибудь другим, с Колченогом, например, или с Болтуном... -
Она вдруг остановилась. - А знаешь, Молчун, это даже интересно. Расскажи
ты мне, как мы с тобой на прошлой неделе рыли погреб, мне еще никто об
этом не рассказывал, потому что никто не видел...
Кандид опять отвлекся. Медленно покачиваясь, проплывали по сторонам
желто-зеленые заросли, кто-то сопел и вздыхал в воде, с тонким воем
пронесся рой мягких белесых жуков, из которых делают хмельные настойки,
дорога под ногами то становилась мягкой от высокой травы, то жесткой от
щебня и крошенного камня. Желтые, серые, зеленые пятна - взгляду не за что
было зацепиться, и нечего было запоминать. Потом тропа круто свернула
влево, Кандид прошел еще несколько шагов и, вздрогнув, остановился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11