Свыше двадцати ранений. Теперь нахожусь в запасе. Он вдруг
ладонью шибко потер темя, коротко засмеялся. - Ну и дела были за эти-то
семь лет. По совести говоря, - я бы сейчас полком должен командовать, -
характер неуживчивый. Прекратятся военные действия, - не могу сидеть на
месте: сосет. Отравлено во мне все. Отпрошусь в командировку, или так
убегу. - Он опять потер макушку, усмехнулся, - четыре республики учредил,
в Сибири да на Кавказе, и городов-то сейчас этих не запомню. Один раз
собрал три сотни ребят, - отправились Индию воевать. Хотелось нам туда
добраться. Но сбились в горах, попали в метель, под обвалы, побили
лошадей. Вернулось нас оттуда немного. У Махно был два месяца, ей-Богу. На
тройках, на тачанках гоняли по степи, - гуляй душа! Вина, еды - вволю, баб
- сколько хочешь. Налетим на белых, или на красных, - пулеметы у нас на
тачанках, - драка. Обоз отобьем, и к вечеру мы - верст уж за восемьдесят.
Погуляли. Надоело, - мало толку, да уж и мужикам махновщина эта стала
надоедать. Ушел в Красную армию. Потом поляков гнали от Киева, - тут уж я
был в коннице Буденного. Весь поход - рысью. Поляков били с налету, -
"Даешь Варшаву"! А под Варшавой сплоховали, - пехота не поддержала. В
последний раз я ранен, когда брали Перекоп. Провалялся после этого, без
малого, год по лазаретам. Выписался, - куда деваться? Тут эта девушка моя
подвернулась, - женился. Жена у меня хорошая, жалко ее, но дома жить не
могу. В деревню ехать, - отец с матерью померли, братья убиты, земля
заброшена. В городе тоже делать нечего. Войны сейчас никакой нет, - не
предвидится, Вы уж, пожалуйста, Мстислав Сергеевич, возьмите меня с собой.
Я вам на Марсе пригожусь.
- Ну, очень рад, - сказал Лось, подавая ему руку, - до завтра.

БЕССОННАЯ НОЧЬ

Все было готово к отлету с земли. Но два последующие дня пришлось,
почти без сна, провозиться над укладкой внутри аппарата, в полых подушках,
множество мелочей. Проверяли приборы и инструменты. Сняли леса, окружавшие
аппарат, разобрали часть крыши. Лось показал Гусеву механизм движения и
важнейшие приборы, - Гусев оказался ловким и сметливым человеком. На
завтра, в шесть вечера, назначили отлет.
Поздно вечером Лось отпустил рабочих и Гусева, погасил электричество,
кроме лампочки над столом, и прилег, не раздеваясь, на железную койку, - в
углу сарая, за треногой телескопа.
Ночь была тихая и звездная. Лось не спал. Закинув за голову руки,
глядел на сумрак - под затянутой паутиной крышей, и то, от чего она
назавтра бежал с земли, - снова, как никогда еще, мучило его. Много дней
он не давал себе воли. Сейчас, в последнюю ночь на земле, - он отпустил
сердце: мучайся, плачь.
Память разбудила недавнее прошлое... на стене, на обоях - тени от
предметов. Свеча заставлена книгой. Запах лекарств, - душно. На полу, на
ковре - таз. Когда встаешь и проходишь мимо таза - по стене, по тоскливым,
сумасшедшим цветочкам - бегут, колышатся тени предметов. Как томительно! В
постели то, что дороже света, - Катя, жена, - часто, часто, тихо дышит. На
подушке - темные, спутанные волосы. Подняты колени под одеялом. Катя
уходит от него. Изменилось, недавно такое прелестное, кроткое лицо. Оно -
розовое, неспокойное. Выпростала руку и щиплет пальцами край одеяла. Лось
снова, снова берет ее руку, кладет под одеяло. "Ну, раскрой глаза, ну -
взгляни, простись со мной". Она говорит жалобным, чуть слышным голосом:
"Ской окро, ской окро". Детский, едва слышный, жалобный ее голос хочет
сказать: - "открой окно". Страшнее страха - жалость к ней, к этому голосу.
"Катя, Катя - взгляни". Он целует ее в щеки, в лоб, в закрытые веки. Но не
облегчает ее жалость. Горло у нее дрожит, грудь поднимается толчками,
пальцы вцепились в край одеяла. "Катя, Катя, что с тобой?.." Не отвечает,
уходит... Поднялась на локтях, подняла грудь, будто снизу ее толкали,
мучили. Милая голова отделилась от подушки, закинулась... Она опустилась,
ушла в постель. Упал подбородок. Лось, сотрясаясь от ужаса и жалости,
обхватил ее, прижался. Забрал в рот одеяло.
На земле нет пощады...
Лось поднялся с койки, взял со стола коробку с папиросами, закурил и
ходил некоторое время по темному сараю. Потом, взошел на лесенку
телескопа, нашел искателем Марс, поднявшийся уже над Петербургом, и долго
глядел на небольшой, ясный, теплый шарик. Он слегка дрожал в
перекрещивающихся волосках окуляра.
"Да, на земле нет пощады", - сказал Лось в полголоса, спустился с
лесенки и лег на койку... Память открыла видение. Катюша лежит в траве, на
пригорке. Вдали, за волнистыми полями, - золотые точки Звенигорода.
Коршуны плавают в летнем зное над хлебами, над гречихами. Катюше - лениво
и жарко. Лось, сидя рядом, кусая травинку, поглядывает на русую,
простоволосую голову Катюши, на загорелое плечо со светлой полоской кожи
между загаром и платьем, на Катюшин, с укусом комара, кулачок, подперевший
щеку. Ее серые глаза - равнодушные и прекрасные, - в них тоже плавают
коршуны. Кате восемнадцать лет, думает о замужестве. Очень, очень, -
опасно мила. Сегодня, после обеда, говорит, - пойдемте лежать на пригорок,
оттуда - далеко видно. Лежит и молчит. Лось думает, - "нет, милая моя,
есть у меня дела поважнее, чем, вот, взять на пригорке и влюбиться в вас.
На этот крючек не попадусь, на дачу к вам больше ездить не стану".
Ах, Боже мой, какие могли быть дела важнее Катюшиной любви! Как
неразумно были упущены эти летние, горячие дни. Остановить бы время,
тогда, на пригорке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53