Ребрышки клонились, вздрагивали под пальцами. Все лицо ее до бровей было спрятано в воротник. Василий Петрович чувствовал, как через эти тонкие ребрышки, что двигаются под его пальцами, в холодной темноте, в отсветах задуваемых ветром фонарей, сквозь шубу коснулась, кольнула в сердце грустная жизнь, тепло и жалость. Наклонившись к ее воротнику, он хотел сказать про это, но губы, остуженные непогодой, едва выговорили какие-то жалкие слова. И эта искра внезапной жалости, скудный огонек любви, двигалась вместе с двумя сидящими в санях фигурами по темному, воющему всеми проволоками и простреленными крышами, мрачному городу. Где было ей уцелеть!
У подъезда он говорил:
- Сегодняшний вечер очень знаменательный для меня, Ольга Андреевна. Я давно не чувствовал в себе такой уверенности, что все-таки нужно, нужно жить.
Как ее ни гни, а ведь пробьется она, как озимь. Право, совсем не так плохо. Что-то есть, что-то есть.
Дверь отворили. Он протянул руку. Ольга Андреевна, не замечая протянутой руки, вошла в подъезд, затем обернула голову, ее глаза были строгие.
- Зайдите, ведь еще не поздно.
9
Они сели на диван. Ольга Андреевна положила обе ладони под щеку и совсем ушла в подушечку, был виден только ее открытый широко глаз. На кухне, должно быть, вдова Бабушкина спрашивала у кухарки:
- Кто пришел?
- Да вот этот, шут его знает, в понедельник-то заходил.
- Ах, вот как. В очках?
- Ну, да.
Потом стало тихо. Затикали где-то близко ручные часики.
- Она знает, как вас зовут, сколько у вас детей, все знает,проговорила Ольга Андреевна.- Очень противная особа.
Опять помолчали. Василий Петрович, улыбаясь, разглядывал пепел папиросы.
- Странно подумать, что отсюда придется идти на улицу, быть опять одному. Бррр...
- Вам не хочется оставаться одному?
- Вообще, быть одному невозможно,- сказал Василий Петрович.- Быть самому с собой - это другое дело. Ну, а теперь самого себя я и не чувствую. Я совершенно один, абсолютно. И вот в такие минуты думаешь: большое чувство к женщине может наполнить эту пустоту, связать с жизнью.
- Какой бедный,- проговорила Ольга Андреевна,- как же мне вас теперь отпустить одного?
Василий Петрович хихикнул и спохватился... Она растормошила подушечки, устроилась половчее.
- Не хочется - и не уходите. Оставайтесь. Тогда он повернул голову и вдруг густо, так что очки запотели, побагровел. Ольга Андреевна вытянула руку и худыми пальцами, покрытыми перстиями, взяла его за отворот сюртука:
- Вы такой милый. Вы такой милый были весь вечер. Неуклюжий, неумелый, страшно милый.
- Не шутите со мной, Ольга Андреевна.
- А я не шучу.
Тогда он проговорил не своим, а каким-то итальянским, незнакомым самому себе голосом:
- Дело в том, Ольга Андреевна, что я люблю вас.
- Ну,- сейчас же протянула она,- ну, вот, зачем вы так говорите. Меня вы не любите, сейчас только вам и показалось...
- Клянусь. Вы не знаете, что я переживаю... Эти дни, как помешанный... Я не мог решиться...
Тогда она перебила с досадой:
- Послушайте, Василий Петрович, а я не люблю нечестных людей. Дайте-ка мне носовой платок. Вон там, на туалете.
Он пошел к туалету, опрокинул какую-то жидкость, сказал: "Фу, ты", споткнулся об угол ковра и присел у ног Ольги Андреевны. Было ясно, что он плохо соображает. Она сказала:
- Вот так-то почтенные люди кидаются в омут головой.
- Верьте мне, ради бога.
- Ах, нет. Лучше скажите мне что-нибудь веселое.
- Не мучайте меня.
- Это - я-то мучаю? Изо всех сил стараюсь доставить ему как можно больше удовольствия. Ах, Василий Петрович, Василий Петрович, поймите же: вы весь крахмальный, рубашка на вас крахмальная, сюртук крахмальный, голос крахмальный. И весь вы каким-то коробом топорщитесь.
Она вдруг засмеялась, нагнулась стремительно, схватила Василия Петровича за уши, закинула его голову и поцеловала в нос.
- Пуц,- сквозь смех едва проговорила она.- Пуц из породы глупых. Какой славный!
И сейчас же от смеха опрокинулась на спину. Василий Петрович просунул руки под ее плечи, усатым ртом искал губ.
Смеясь, царапаясь кольцами, она увернулась, перебралась на другой конец дивана; проговорила, задохнувшись:
- Нет, нет, нельзя.- И, как кошка, стала оправлять платье.- Теперь мне стало весело, и больше нельзя. Поняли? Откройте шкаф и достаньте коньяк.
- Скажите - любите меня? - пробормотал Василий Петрович.
- Нет, совсем не люблю, в том-то и дело.
- Вы издеваетесь!
- Вот неблагодарный человек! Я же предлагала вам остаться.
- Молчите! Я не хочу, чтобы вы глумились над чувством.
- Глумиться над вашим чувством! Над каким? Я вам совершенно добродетельно, из одного доброго расположения, безо всякой выгоды, предложила остаться. А вам, оказывается, мало этого! Я еще должна переживать ваши чувства!
Ее лицо вдруг стало острым и злым.
- Не верю вам, поняли? От ваших переживаний мне скучно и кисло оскомина. Пошлость!
Она ударила кулаком в подушечку.
- Вы еще в понедельник мне не понравились. Пришел, сидит, сети расставил. Добрый, пресный. Упырь, прямо упырь. Своего-то нет ничего. Пришел напиться. Боже мой, какая тоска! Уйдите, уйдите сию минуту, господин... Не блестите на меня очками... Вы какой-то весь медный.
Она поднесла руку к горлу. Рот ее пересох, глаза ввалились.
- Уходите же, я говорю. Придете в другой раз. И тогда скажете точно и ясно, что вам нужно от меня.
Василий Петрович сидел на другом конце комнаты, спиной к зеркалу; несколько раз он повторил, словно про себя:
- Вы неправы, нет, неправы.
В дверь постучали, Ольга Андреевна не ответила. Вошел Николаи.
10
Ольга Андреевна вскрикнула:
- Коленька! - вскочила, взяла его за руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9