Однако соседи отчего-то молчали.
Сидя на этой даче, я договорился с Гусевым, что он наложит новую эмаль на
мой орден взамен отлетевшей. Один из пяти лучей Красной Звезды облупился, и,
хотя я его никогда не надевал, это было обидно.
А пока Гусев говорил о своей бывшей жене, а я молчал о своей - тоже бывшей.
Редису было нечего говорить - вспоминать о погибшей жене ему было тяжело. Да
и жизнь Редиса была нелегка. Раньше Редис занимался важным для страны делом.
Он был оптиком и придумывал телескоп для смотрения в окна. Дело в том, что в
каждой занавеске есть отверстия, и через них пробивается свет. То, что
происходит на этих отверстиях, ученые люди называют Фурье-анализом. Редис
занимался обратным процессом - Фурье-синтезом, собирая микроскопические
пучки в единую картину. Он насаживал на телескоп трубу с дифракционной
решеткой, подстраивал ее, изменял угол наклона и достиг в конце концов
необыкновенных результатов в этом подсматривании.
А теперь он был невесел. За его подсматривание перестали платить, вернее,
перестали платить Редису. Жизнь теснила его, и если раньше он был солью этой
земли, то теперь думал о какой-нибудь другой земле, которой могли бы
пригодиться его таланты.
Время текло медленно, как стынущая в трубах вода.
Я читал Бруно Шульца, положив ноги на армейский обогреватель. Над ухом, где
стоял разбитый магнитофон, жил Бах, с которым мы вставали и поднимались.
Коричные и перечные запахи Шульца, запахи дерева и пыли наполняли дачу.
Мы гуляли в направлении водохранилища. Дойти до берега было нельзя, он
охранялся, и будки замороженных милиционеров маячили на всех изгибах шоссе.
В лесу лежал мягкий снег, а мои знакомцы бегали, резвились, поднимали облака
белой пыли.
Мы пили, и каждый день что-то другое. Я парил, варил, жарил куриц -
догадываюсь, почему.
Должна была приехать к нам некая Дама, и Редис выходил даже ее встречать.
Однако он вернулся ни с чем, и мне стало казаться, что Дама больше похожа на
чашу Святого Грааля, чем на реальную женщину, а мы не просто разгильдяи,
пьянствующие на чужой даче, а печальные рыцари Круглого стола, озабоченные
ее поисками.
Рыцари никогда не видели чаши и лишь надеялись на ее существование.
Так и Дама, в существовании которой я уже начинал сомневаться.
Я рассказал про чашу Святого Грааля своим приятелям. Гусев поддержал меня и
сообщил, что когда-то, в прежней жизни перезванивался с чашей, но вдруг
оказалось, что застать ее дома стало почти невозможно. Видимо, именно
поэтому во мне проснулось желание самоутвердиться за кухонной плитой и в
застольном разговоре.
Гусев, между тем, пил анисовую водку и говорил весело:
- Да, так это и бывает. Потом она начинает звонить тебе и говорит: "Вот
сначала с этим твоим другом мне было хорошо, а потом уже не очень хорошо...
Вот как ты думаешь, вот с другим твоим другом мне будет хорошо? Или нет?"
При этом ты сам как бывший муж в расчет не принимаешься.
Видно было, что все эти чувства в нем перегорели.
Стояли страшные морозы, дом, несмотря на работающее отопление, к утру
вымораживало, но я спал на крохотной кровати между ребристой батареей и
обогревателем, не чувствуя холода.
Иногда я поднимал голову и глядел в зазор шторы. Через него были видны
деревья и зимнее небо, наполненное снежным мерцанием. Магнитофон жил у меня
в головах, и я мог по собственному усмотрению менять кассеты. Я нашел
единственную в коллекции Гусева кассету не с Бахом, а просто со
средневековой музыкой.
Коричные и перечные запахи Шульца кончились. Я стал читать совсем другую
книгу, толстую и внушительную, в солидном тисненом переплете, найденную в
книжном шкафу между Плинием и Махабхаратой.
Автор считал, что войны ведутся ради заключения мира.
"Как бы не так, - думал я, читая, - как бы не так. Это в твое время, может,
они и велись для заключения мира. А сейчас они ведутся для того, чтобы
просто воевать. За три десятка лет до твоего рождения закончилась
Тридцатилетняя война, а ты говоришь, что воюют ради того, чтобы заключить
мир".
Я прочитал про то, как Мелхиседек обращался к Аврааму: "Да будет хвала
Господу, передавшему врагов в твои руки", а Иосиф Флавий писал, что
"естественен закон, по которому мы считаем врагами тех, кто имеет явное
намерение лишить нас жизни", а Плиний замечал, что "дикие звери не сражаются
между собой, однако же в случае насилия нет такого животного, в котором не
закипел бы гнев, не пробудилось бы нетерпение от обиды и проворство к
отважной самозащите от грозящей опасности", а некто Амвросий сказал, что
"грешно - не сражаться само по себе, а сражаться ради добычи", а
александрийские евреи отправляли послание какому-то Флакку: "Даже те части
тела, которые сама природа предназначила для самозащиты, мы обращаем назад,
потому что им нечего делать, так как наши тела обнажены перед вами, и мы с
нетерпением ожидаем нападения тех, кто намерен их умертвить", Сенека же
писал о том, что войны, предпринимаемые государственной властью, в отличие
от простых убийств ограждены почему-то от порицания, а Саллюстий писал, что
единственная и древнейшая причина войны есть сильное желание власти и
богатства.
Я узнал, что война делится на публичную и частную, на торжественную и нет, а
также на справедливую и еще неизвестно какую, видимо, противопоставленную
той, справедливой.
Я узнал, как Манлий был осужден своими помощниками за то, что без разрешения
римского народа пошел на галло-греков, а Катон хотел выдать Цезаря германцам
за то, что он навязал им войну, а Марк Туллий Цицерон оправдывал Октавия,
двинувшего войска против Антония, и как Дарий пошел на скифов из-за того,
что они не отдавали женщин в жены персам, а греки презирали варваров за
отличие в нравах, и "может быть, и за то, что те, по-видимому, уступали им в
умственных способностях;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48