греки считали их своими естественными врагами" - и
оттого начинали войны...
Я чувствовал себя тем солдатом, который лакает воду из реки, не выпуская
оружия из рук, и вот на мне останавливался взгляд командира, я был годен для
какого-то дела, я стоял в строю при децимации, и одному за другим выпадал
жребий моим товарищам.
Мимо меня суетливо пробегали люди с дубьем и дрекольем, они сменялись
другими, вооруженными, под воинскими значками - охапками сена, насаженными
на колья; манипулы по десяти соединялись в когорты, когорты составляли
легионы, и они снова двигались, уже под своими золотыми орлами, менялось
оружие и одежды, но одно было прежним - война, объединяющая всех, и я был
одним из них, ползла сквозь пролом в стене "черепаха", гремя щитами, и я
стоял в нижнем ее ряду, принимая на свой щит вес тел своих товарищей,
двигались башни-гелиполы, и причина всего была одна - война, извечное
желание воевать, разлитое в крови людей. Правительства с трудом дирижировали
этим желанием, но по сути только делали вид, что могут им управлять, только
смерть уравнивала участников, на смену им всегда приходили новые.
Наверное, я был бы неплохим центурионом, учитывая мой армейский опыт. Хотя
центурион и солдат, но ведь по сути это была капитанская должность. И еще я
думал, должен ли ненавидеть воин своего противника. Должен ли он выполнять
обряд войны бесстрастно, с любованием процессом, медленно, будто танцуя
котильон, должен ли настоящий воин испытывать эмоции, убивая.
Впрочем, больше всего меня заинтересовала история берсеркеров - спецназа
скандинавских и германских племен. Наверняка ими были не только германцы,
но, лежа в зимней ночной пустоте, под дребезжащим магнитофоном, я уже начал
фантазировать. Кто-то и раньше мне рассказывал о древних воинах, идущих в
бой, предварительно наевшись мухоморов, побеждая врагов своим безумием. Но
теперь, снова встретившись с ними в этой толстой и внушительной книге, я
узнал, как они шли в атаку, раздевшись донага, без оружия, как наводили ужас
на непобедимые римские легионы, как продолжали убивать после боя, потому что
не могли остановиться.
Берсеркеров было мало - человек по пять в дружине, они не участвовали в
дележе добычи. Берсеркеры просто подходили и брали, что им больше нравилось.
В моем сознании они соединялись с камикадзе, с той лишь разницей, что пилот
японского истребителя участвовал лишь в одном бою, а воинский стаж
берсеркеров был дольше. Сведений о них было мало, историки жили легендами и
пересказами, видя в берсеркерах предтечу рыцарства, и я считал, что имею
право додумать образ давно исчезнувших воинов, псов войны, косматых и
страшных, как псы, приученных к крови и броску на шею - так же, как псы.
И мухоморы мне казались подходящими, мухомор не какая-нибудь там анаша,
мухомор проще и ближе, а оттого страшнее.
Но еще я понимал, что напрасно считать берсеркеров исчезнувшими до конца.
Война вошла не в нашу жизнь, она вошла в нашу плоть и кровь, и вот я ничего
не могу думать ни о чем, кроме нее. Мы были отравлены войной, как берсеркеры
своими мухоморами, как были отравлены газом солдаты первой мировой, и, будто
эти солдаты, все время хватались за горло с выпученными глазами.
Стройное движение ноябрьских парадов, жесткий ритм маршей, октябрятские
звездочки и пионерские линейки - все воспитало в нас уважение к войне. Потом
мы писали в тетрадь слова вождя о войнах справедливых и несправедливых, мы
отдавали честь газовым факелам вечных огней.
А теперь, когда война принялась объедать границы нашей страны, мы поняли,
как она страшна - уже не на чужой территории. Мы поняли, как она страшна и
лишена смысла. Нас учили, не жалея денег, побеждать, и вдруг мы увидели, что
в войне победить невозможно.
Но главное в том, что тема войны неактуальна, лишена собственного времени,
эта тема распределена по времени равномерно, зло войны живет не в людях, а в
государствах.
И никто не знает лекарства.
Все это происходило в уютной, хотя и холодной подмосковной даче под
Saltarello и Deus glorios, прежде чем эта музыка сменялась Бахом.
Сожители мои давно спали, прелюдии и фуги снова плыли над пустыми дачами к
станции, туда, где всходила ночная заря последней электрички.
А через несколько дней я проснулся утром и понял, что пора уезжать. Валенки
мои нагрелись у батареи, портянки высохли, а за окном начинался рассвет.
В электричке я глядел на женщину, сидящую напротив, и думал о том, куда она
пойдет, на какую из станций метро она спустится, и о том, что я не увижу ее
никогда.
Я вспоминал Аню и утешал себя тем, что она, совсем как женщина, которую я
видел перед собой, случайна в моей жизни. Наверное, можно было припомнить
какие-нибудь недостатки - слишком широкие плечи, а может быть, не ту форму
рук, но у меня это не получалось. Я уже не был властен над Аней, или Анной,
полное имя было здесь вернее, я не был властен над ней, хотя она и жила
внутри моего сознания.
Я придумывал ее себе - как надежду.
Зато на следующий день после приезда я посетил день рождения другой дамы -
литературной, где все сидели на полу, воровали друг у друга маслины, а потом
отправился с ней на Трубную площадь, где сумасшедшие художники пили теплую
водку. На картинах, окружавших нас, одни маленькие человечки дубасили
других, разевали зубастые пасти лошади, топча кого-то копытами. Шла война.
Я сильно понравился одному из художников, и он принялся лапать мое биополе
своими немытыми ладонями.
Он гладил и мял это биополе, как женщину, и приговаривал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48