И все же мне было интересно, я таки не наездился.
Города были тихи и серы.
Тихи и пусты были офисы, люди по привычке не ходили на работу днем, сидели
по домам и пили чай, хотя жары еще не было.
Начальства не было, у начальства всегда свои дела. Иногда я хамил этому
новому начальству, сидевшему в своих кабинетах под неразборчиво цветными
флагами, но в меру, так, чтобы оно, начальство, считало меня за своего.
А иногда новых хозяев было невозможно найти. Эти люди получили свое и
вернулись в нормальное безмятежное состояние - такое же, как и у меня.
Я бродил по пустым коридорам бывших институтов.
Как-то в одном из таких пустых зданий я долго пил черный чай, сидя под
огромной геологической картой Советского Союза, а потом, блуждая, зашел в
огромное крыло исчезнувшего как учреждение института, где теперь разместился
нефтяной концерн.
Одна из дверей была открыта, и за ней тонко пищал осциллограф, виднелись
стеллажи с колбами и аппаратурой.
В разных концах комнаты сидели две русские женщины в белых халатах, и одна
говорила другой:
- Лида, как у тебя с сероводородом?
- С сероводородом у меня отлично, теперь у меня все хорошо, а вот пошла ли у
тебя вода, Маша? Как у тебя с водой?
Линолеум скрипнул у меня под ногой, и женщины испуганно обернулись к двери.
Однако я уже шел дальше по коридору - чтобы снова безнадежно искать
начальство.
Возвращаясь, я писал отчет и клал его на равнодушно-чистый стол начальника -
уже своего.
В поездах нового времени я обнаружил, что возникла особая общность людей,
которых я узнавал по глазам. Глаза эти были тоскливы и выцвели от ненависти.
Их обладатели, подобно моему Редису, раньше чувствовали себя солью земли, а
теперь стали ее пылью. И достаточно было, заглянув в эти выцветшие глаза,
произнести негромко и доверительно, как пароль: "Продали Россию, суки...", и
ты уже становился принят в круг, злобное братство навсегда, ты становился
своим, за тебя ручались и тебе наливали нескончаемо и были готовы передавать
от одного к другому. Я боялся этой злобной неотвязной любви, но она жила в
людях с выцветшими глазами помимо меня, как и ненависть.
Музыка их была - бессильный скрежет.
Но мы жили в одной стране, родились в ней, и у нас было одно прошлое.
Неожиданно я встретился с Гусевым и так же неожиданно снова очутился в его
доме в Трехпрудном переулке.
Гремели тарелки, брякали вилки, лопотали что-то бессмысленное итальянские
девушки.
Девушки были из католической миссии. Они несли в Россию римский обряд, и
следствием этого подвижничества был стоящий на столе "Чинзано". Удивило меня
иное обстоятельство - за полгода со времени моего последнего визита в
Трехпрудный ничего не изменилось в той квартире.
Только один из гостей, которого я знал лет десять назад, был с пустым
рукавом - он потерял руку при обстреле Кабульского аэропорта. Он потерял
руку, именно потерял, а не оставил, не положил и не забыл.
Веселый это был человек.
Глядя на него, я думал, что вот эпитет заменяет имя. Особый вид
прилагательного, указывающий на отсутствие детали, заменяет подробное
описание человека. Безрукий - потерявший руку, безногий - потерявший ногу,
безумный - потерявший рассудок, лысый - потерявший волосы, все они есть
среди моих знакомцев, все они сидят рядком и требуют описания. От них не
остается имен, как и от тех бесчисленных мужчин и женщин, которых я когда-то
видел, - только свойство.
А впрочем, все так же кулинарствовал мой приятель, все так же терзал
электрогитару хозяин, и так же, ближе к полуночи, сгустился из наполненного
сигаретным дымом воздуха Зигмунд Фрейд.
Компания начала обсуждать, как бы ей, компании, сходить в баню и там всласть
налюбить своих подружек. Молодые люди, залитые водкой, спорили о том
критерии, по которому нужно приглашать в баню мужчин - по количеству и
качеству женщин, которых они приведут с собой.
Часы остановились, и я чувствовал себя участником разговора, тянувшегося уже
много лет.
Однажды сам Гусев, в другом месте и в другое время, сказал мне об этом
вполголоса, отвернувшись от стола.
- Меняются люди, проходят годы, распадаются государства, но разговор
остается одним и тем же. И вот сейчас, слушай, кто-нибудь вспомнит о
недорогом алжирском вине... Даже если этот вспоминатель исчезнет, место его
неминуемо займет другой, и призрак алжирского вина вновь явится
собеседникам.
Так же было и здесь. Стол стал, правда, побогаче, но, сидя под портретом
худосочного юноши с саксофоном, я так же наливал и закусывал.
Мой безрукий сосед по столу рассказывал, как, познакомившись с некоей
образованной девушкой, он отчего-то стал выдавать себя за повара ресторана
"Пекин". Но в особенностях китайской кухни этот человек был осведомлен мало
и оттого представился лучшим кофе-гляссеровщиком Москвы.
Чтобы разбавить свой рассказ, он признался даме, что, когда в ресторанном
оркестре не хватает музыканта, он покидает кухню и начинает лабать на саксе.
- И на каком же саксофоне вы играете? - спросила вдруг его новоприобретенная
знакомая.
Тут он понял, что погиб.
Откуда ему было знать, какие саксофоны бывают на свете - ему, все время
думавшему, что Армстронг играл именно на саксе, а не на трубе, как ему
объяснили впоследствии знающие люди.
Но делать было нечего.
- Да я на всех, - сказал он уверенно. - Кто из наших отсутствует, за того
инструмент и сажусь. Мне раз плюнуть.
Теперь этот рассказ стал для него историей, он исполнял его, смеясь, а
пустой рукав вылез из кармана пиджака и жил самостоятельной жизнью,
взмахивая в такт словам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48