Впрочем, на своем пути я видел много интересного. Пришел при мне в один
магазин бандит. Это был настоящий мелкий бандит, с килограммовой золотой
цепью на шее, с золотым же крестом, короткостриженый, почти бритоголовый.
И он с любой своей стороны был похож на овал.
Он пришел, и, раскачиваясь на носках, говорил:
- Вот, мой братан купил у вас на прошлой неделе стиральную машину... Вот
эта, вот "Bosch", она круче будет, круче?!. А то я куплю...
Через несколько дней все снова наладилось.
Я придумывал, сочинял другой мир, и в нем - другую жизнь.
Какая это работа, разве это можно назвать работой? Это было воспоминание,
искаженное временем, то состояние, в котором вспоминается больше, чем было
на самом деле.
Мой герой, городской мальчик, выбегал ночью на улицу. Там, в скудном свете
фонарей, двигались танки. Был давний год, и, хотя перед мальчиком
перемещались странные, неведомые ему, мальчику, машины - огромные,
приземистые, с диковинными толстыми пушками, лежащими на броне, я знал, чем
кончится эта история, но отрезвление разгадки меня занимало гораздо меньше,
чем процесс восстанавливания несуществующего мира.
Зеленое бронированное зверье, фыркая, ползло не мимо меня, а мимо мальчика.
Одних монстров сменяли другие - юркие и быстрые, с узкими гусеницами.
Асфальт превращался в белый порошок, и мой мальчик ощущал на своих губах
запах этой асфальтовой пыли, гари и чада двигателей.
Время от времени, возвращаясь в летнюю реальность, я обнаруживал себя то у
берега городской реки, то в открытом городском кафе. Я сидел там и наблюдал,
как разгорается урна у входа - столика через три от меня. В этом кафе,
отвлекшись от своих черновиков, я начал письмо в Германию. Я писал женщине,
в реальности существования которой уже начинал сомневаться, о странных своих
философских мыслях, а вовсе не о том, о чем следовало бы написать.
"Анна, - писал я, - я много думаю о зле. Зло вездесуще, оно похоже на
загадочную жидкость теплород. Зло живет по своим законам, возникает из
ничего и никогда не исчезает бесследно. Неизвестно, как с ним бороться, а
бороться с ним нужно, потому что, когда его скапливается слишком много в
одном месте, люди начинают обижать друг друга, бить или просто убивать..." Я
писал очевидные вещи, которые до меня повторяли сотни людей, но ведь должен
кто-то был повторить это сейчас.
Время шло, писание мое подходило к концу, урна потухла, и прилетели осы. Тем
летом я понял, какое бедствие осы для пьющих сладкие и терпкие вина юга.
И еще я завел привычку бывать в другом кафе, оно работало дольше, и там, за
железным забором, как в клетке, сидели крепкие мужики, игравшие в нарды.
Я сидел и смотрел на этих мужиков - в расстегнутых рубашках, с седым мехом
на груди.
Все они были одинаковые, будто близнецы, и счет в игре у них тоже шел
одинаково - полтора миллиона сюда, а еще половина - туда.
Я разглядывал игроков в нарды и вспоминал довоенный Сухуми, где на
набережной видел таких же мужиков, даже, казалось, в таких же рубашках.
Спокойные и внушительные люди, они сидели за столиками и пили кофе. Кофе
этот был похож на черную сметану, он лился в чашки медленно, был вязок и
плотен. Эти самодостаточные и уверенные в себе жители южного города, не
знающего войны, время от времени включались в разговор, поднимались, исчезая
на час или два, но снова возвращаясь, снова говорили о чем-то своем. Запах
кофе плыл по набережной, смешивался с запахом моря, жареного мяса,
смешивался с музыкой открытого сухумского кафе, смешивался с цветом и звуком
Сухуми. Длился день южного города...
Крепкие мужчины, сидевшие у берега Салгира, вызывали поэтому во мне радость.
Мне нравилось смотреть на них, и я получал от этого почти физиологическое
удовольствие.
Был уже вечер, появились на дорожках незагорелые местные девушки в коротких
платьях, безжалостно накрашенные и крепко надушенные.
Патруль сгонял последних отпущенных в увольнение солдат. У этих солдат, да и
у самих патрульных был врезан в кокарду синий кружок с трезубцем.
Я писал в этом кафе о том, что за это время в осмысленности своей жизни
недалеко ушел от московских посиделок. Даже пластмассовые столики и стулья
здесь не отличались от тех, что стоят на московских улицах.
И так же, как в Москве, а может, и еще сильнее стреляли в этом городе,
взрывали какие-то рестораны.
Шла неясная угрюмая возня, такая же, как идет везде, только здесь более
активная. Эта дележка с оружием в руках была более кровавой и более далекой
от меня. Мои друзья, впрочем, говорили о происходящем: "Наша война".
Вот играющие в нарды были ближе, и убогая кошка, бродившая под столами, была
мне ближе чужой жизни с чужими деньгами.
В этой жизни и мятых деньгах не было интереса - что я, журналист, что ли.
Я думал о том, что все же нужно было бы съездить за какую-нибудь границу,
поглядеть на места поближе и подешевле - попить кофе где-нибудь в Кракове
или пройтись по улицам Иерусалима, навестить потолстевших одноклассников. Я
не нужен теперь этому государству, и мне это можно.
Потом я пересел за своим столиком по-другому и принялся под стук бросаемых
костей рассматривать другую половину сидящих.
Там появились и сели за столик милиционеры в штатском, столь очевидные, что
стоило бы им пришить на свои легкие рубашки с коротким рукавом синие погоны.
Это были особые, южные менты, подтянутые и загорелые, видимо, в капитанских
чинах. Они были участниками "нашей войны", но я не знал, с какой стороны.
Могли бы быть с любой, тем более что сторон в частной локальной войне было
явно больше двух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48