Впрочем, русских было здесь предостаточно - торговцев, челноков, просто
нищих.
Видел я и крупных мафиози, но, конечно, не в таких кабаках, не в иных
местах, уже совсем притонах, например, в фальшивом китайском ресторанчике
"Гонконг", что стоял на углу моей улицы, где китайцев изображают одинаково
плохо говорящие на всех языках мира вьетнамцы, не на вокзалах Deutsche Bahn,
откуда электрички стартуют, сразу набирая скорость, и несутся потом мимо
зеленых зимних полей.
Новые русские сидели за столиками дорогих ресторанов через границу в Лозанне
и Баден-Бадене, но нужно мне было видеть и их, жать их душистые мягкие руки
и курить с ними бесчисленные сигареты. Поэтому гардероб мой обновлялся, ведь
встречали меня и провожали по одежке.
Зимы не было.
Снег я видел только у стены старого замка, куда приехал на одну встречу. В
замке было холодно, как в морозильнике. Когда я вышел оттуда, то долго
согревался на зимнем солнышке. Напарник мой сидел в машине, как
нахохлившаяся злобная птица в своем гнезде.
Человек, который нам был нужен, запаздывал, сохранив привычки нашего с ним
Отечества. И наша нужда в нем, и наше здесь существование казались мне
ненастоящими, как кучка грязного снега у стены.
Однако за это общение мне платили деньги, и для получения этих денег
приходилось сидеть вовсе не в кафе, а в крохотной конторе, где кроме меня
работала лишь одна молчаливая женщина из переселенцев.
По факсу я получал указания от Иткина, иногда отправлял ему отчеты, без
которых он, по моему мнению, мог вполне обойтись.
Я отвечал на факсы, идущие из Москвы, и отправлял свои - дескать, все
нормально, трубы получены, столько-то метров таких и столько-то метров
таких. Я возил бумаги, передавал загадочные пакеты, встречал и провожал
незнакомых людей.
Вновь я на немецкой земле.
Все шло понятным образом, только теперь вместо Peilstation1 и Kampfaufgabe2
в моих текстах были Zдhlungsfдhig и die Rьckzдhlung.3
Я думал о женщине, которую искал столько времени, и понимал, что сознательно
отдаляю момент встречи с ней. Она стала для меня символом настоящей жизни, а
встреча с ней - целью. Вот, думал я, цель будет достигнута, и меня постигнет
несчастье. Ведь, придумывая человека, начинаешь ждать от него большего, чем
он может тебе дать. Да я и сам не знал, чего я хочу от этой женщины.
Еще я думал о старике, и что-то давило мне на сердце. Мой отец уже никогда
не станет таким стариком. А именно таким, наверное, был бы, если б
состарился.
И, одинокий, ходил бы по пустой квартире - а я был бы далеко. Вновь крутился
в моей голове старый фильм, и полковник говорил мне: какой ты солдат, ты
просто мальчик, мальчик, которого послали убивать.
Я был мальчиком без отца, и не было у меня никого. Я выпал из строя и отстал
от колонны.
Время от времени я набирал длинный номер, который давно выучил, чтобы
услышать ее голос, записанный на пленку автоответчика: "К сожалению",
"простите", "извините", "очень сожалею", "перезвоните позднее", "оставьте
свой номер телефона, спасибо".
Я уже знал наизусть не только эти записанные на мертвую пленку фразы, но и
интонацию, посторонние звуки и шумы, которые случайно попали на пленку. Я
жил в пригороде большого города, в центре которого жила она.
Наша встреча должна состояться, и я в это верил. Но, несмотря на веру и
ожидание, я не решался прямо приехать к ней домой или уж по крайней мере
звонить каждые полчаса.
И вот я шел в маленькое кафе и слушал греческие песни.
А в моей стране война разгоралась. Су-27 бомбили что-то в Чечне, на другой
границе тоже было неспокойно. Летели другие самолеты, уже транспортные
Ил-76, к Душанбе, к той земле, где стояла вдали от родины 201-я дивизия,
зарывшаяся в таджикскую землю. По слухам, раньше там воровали сухпай да
выдавали денежное довольствие старыми рублями. Теперь ниточка, связывавшая
меня с Таджикистаном, оборвалась, и некому мне было рассказать, что там, как
там, как идут конвои от Куляба до границы.
Сейчас настала зима, война замерзла, замерла на несколько месяцев, чтобы
потом отогреться свежей кровью, чтобы двинуть "Вовчиков" вперед, а "Юрчиков"
назад, и наоборот. Одни были оппозицией, а другие - правительственными
войсками или же наоборот. Все смешалось в тех горах. А сейчас, зимой, лишь
бегали вокруг частей мальчишки-бачаи, крича: "Шана, шана!"
А шана - это гашиш, мухоморовый отвар для новых берсеркеров.
Мне это показывали по телевизору вперемешку с полуголыми глупыми бабами.
Наше телевидение было честнее - бабы были просто голые и не всегда глупые.
Проблемы немецких политиков и их соседей по сравнению с войной в горах
казались пустыми. Я смотрел телевизор и видел словенского чиновника, который
жаловался на проблемы с тремя тысячами итальянцев, живущих в Словении. Они
не бегали по горам с автоматами, о них нужно было просто заботиться.
А я сидел в немецком кафе, где пили не кофе, а пиво те самые словенцы, где
ходили, скрипя кожей, русские бандиты. Грек-хозяин при мне наклонился над
раковиной и опустил в грязную мыльную воду, между стаканов и кружек
компакт-диски. Он принялся мыть их губкой тщательно и аккуратно, но все же
это создавало для меня какое-то бликующее и радужное веселье вокруг стойки,
состоящее из бульканья воды, запаха табачного дыма и бряканья загадочных
пищевых инструментов - блестящих, почти хирургических.
Зачем грек мыл компакты в мыльной воде вместе с пивными кружками, мне было
непонятно. Но, стало быть, это было нужно, как и мое сидение здесь, в узком
пространстве кабачка, наполненного греческой, немецкой и иной речью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48