Однажды приснился мне странный и страшный сон про какое-то несчастье, про
скрежет и лязг, раздирающий человеческое тело, и вот я, еле сопротивляясь
наваждению кошмара, вспомнил, что если рассказать кому-то сон, то он не
сбудется, начал пересказывать этот сон какому-то жучку или паучку, которого
видел краем глаза: "Слышишь, жучок...".
Я вернулся в свой офис и опять начал шелестеть бумагами. Это занятие было
честным, и я полюбил его - как игру. Чем-то оно напоминало игровой автомат,
где перед тобой вылезают из дырок резиновые болваны, и надо стучать по этим
болванам, загоняя их обратно. Сообщения появлялись неожиданно, и надо было
успеть передать их кому-то, утрясти и ожидать новых.
Выйдя из конторы в середине дня, я стал прогуливаться по городу - неожиданно
бесцельно.
Я сам удивился этому - ведь именно сейчас я должен был звонить кому-то или
сам ждать звонков.
Моросил зимний дождик, а по парку гуляли старички и старухи в плащах и под
зонтиками.
Потом дождик перестал, и я принялся разглядывать черную поверхность пруда.
И тут я увидел ее.
Анна медленно шла по дорожке.
Я внимательно всматривался в то, как она ступает по крупному песку, и изучал
ее лицо, кисти рук, высовывающиеся из рукавов мешковатого плаща, сам плащ,
зонтик, снова лицо.
Пытаясь осознать происходящее, я старался соотнести женскую фигуру на
дорожке парка с самим парком, озером, чужой страной, которую я, в общем,
любил, и с самим собой, уже сделавшим шаг от берега к этой дорожке.
Дернувшись, как от удара, женщина остановилась и повернулась ко мне.
Мы медленно сходились, будто виделись только утром, будто давно жили вместе
и вот разошлись на службу - я на свою, и она - на свою, и вот случайно
встретились в городе, чтобы снова разойтись и сойтись вечером - уже за
ужином.
Мы сошлись, и я взял ее за руку. Все было просто, без удивления, будто
договорились здесь встретиться - и это было самое удивительное. Мы нашли
друг друга, но, что главнее, мы решили, что мы нужны друг другу. Это решение
отняло все силы, и на патетику сил не осталось.
Это было начало нового времени, потому что все полетело кувырком, и если бы
не работа Анны, я не появлялся бы на службе совсем.
Я узнавал ее понемногу, видимо, из-за того, что мне было неважно ее прошлое
- я узнавал ее судьбу фольксдойч, неудачное замужество - или удачное для
меня тем, что оно закончилось, то, как она живет и с чем встает по утрам.
Эпизоды ее жизни получали свое объяснение, вставали каждый на свое место,
точно и понятно, как затвор в затворной раме при сборке автомата.
Ее жизнь теряла то, что я в ней домыслил.
Я узнавал ее распорядок дня, прислушивался к нему, как прислушиваются к
чужому дыханию. Сначала я двадцать минут путешествовал из своего пригорода,
да что там, просто маленького городка, расположенного рядом с ее городом.
Потом я ехал в центр, чтобы встретиться с ней.
Но уже на третий день это нам надоело, и я переехал к ней. Теперь я
заявлялся в свою контору только для того, чтобы просмотреть почту. Впрочем,
от меня ничего и не требовалось.
За день мы проживали по нескольку жизней - настроение менялось, менялись
взгляды, менялось отношение к этим взглядам, каждую минуту что-то менялось -
движением губ, собранными морщинками около глаз, прядью, вдруг упавшей на
лоб.
По воскресеньям мы ездили в пригородный лесок и бродили там по бесснежным
полянам, залитым солнцем.
Однажды я просто лег на сухую листву, перемешанную с желтой хвоей, а она
присела на меня, как на бревнышко. Прибежал какой-то странный жучок, суча
своими хваталами и жевалами.
- Хочешь, я пересяду на пенек? - спросила она.
Я не ответил и спокойно смотрел на ее лицо, освещенное солнцем. Оно было
обращено к стене елок, и вот она произнесла:
- Наверное, это и есть счастье.
Счастье было необъяснимым, зачем мы ждали друг друга, зачем мы были нужны -
один другому, и как нам удалось дождаться - все было непонятным.
Мы жили в этой стране одни, и не было ничего - ни политики, ни обид, ни зла.
И все же и мне, и ей приходилось работать. Мне, например, нужно было
съездить в Кельн.
Однако я откладывал эту поездку.
Надо было сделать в Кельне дела, переложить очередные бумажки с одного стола
на другой, но я объяснял свое безделье разливом воды и никуда не ехал.
В лучшем случае, когда Аня была занята, я сидел в офисе, читая немецкие
газеты и вспоминая друзей, оставшихся дома.
Кстати, не все мои прежние друзья исчезли из новой зарубежной жизни.
Мне позвонил Гусев. Позвонил на службу, почувствовав своим звериным нюхом,
когда я могу там находиться. Когда я узнал его голос в телефонной трубке, то
очень удивился. Такой звонок раньше был ему не по карману. Может, Гусев
разбогател? Но про свои занятия Гусев не сообщил ничего, а уже рассказывал
историю про московский метрополитен.
Война в России все же шла, и все боялись терактов.
Поэтому в последние дни уходящего года москвичи увидели патрули в метро.
- Обычно это были один или двое солдат-мальчишек, - рассказывал мой
приятель. - Эти ребята ходили по вагонам и смотрели, чтобы никто из
пассажиров не забыл сумку. Боялись бомбы в этой нарочно забытой сумке.
Такого не случилось, но рассказывали, например, про одного человека, который
оставил пакет с продуктами на сиденье вагона, с тем чтобы сделать несколько
шагов и посмотреть на стене схему метрополитена. В этот момент какой-то
старичок с криком: "Я спасу вас!" выкинул пакет в щель окна...
Отвлекшись от войны, Гусев принялся описывать свое новое жилье.
Я сидел на офисном столе, затейливом, как абстракционистская скульптура, и
представлял, как мой давний знакомец лежит на своей кровати посередине
пустой комнаты выселенного дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48