Я
представлял себе даже его облик - немолодого затюканного дядьки, которому
жена вырезала из картона свой след, чтобы он совал его в иностранные
ботинки, примеряя. Командировочный человек с ногой своей жены в кармане.
Такой дядька мне даже понравился, вызвал в глубине моей души
безотчетно-дружеские чувства.
Может, он почти старик, конечно, не такой старик, которого я оставил в
Москве, но уже не просто немолодой, а старый человек, которого зачем-то
курирует наша фирма. И тогда я буду ходить с этим стариком, наверняка
воевавшим, по той земле, до которой он не доехал на танке. Вряд ли, впрочем,
он будет танкистом, скорее он окажется минометчиком, как тот безвестный
старик, с которым я познакомился в Крыму давным-давно. Главное, он будет
один и не с кем ему будет перекрикиваться о размерах лифчиков, не будет он
бежать, сметая на пути покупателей, к соотечественникам. Я переведу ему
каждую вывеску.
А командировочный оказался сухощавым украинским парнем, не знавшим ни слова
по-немецки. Не мое дело было спрашивать, кто он и что ему нужно в Берлине.
Уже одно было хорошо, что он не был похож на обычного командировочного и не
интересовался магазинами.
Впрочем, мы разговорились, когда он попросил проявить обычную фотопленку
"Кодак" - объясниться с девушкой в магазине он не мог. И из случайных слов,
оговорок я понял, что маршрут его был иным, и начинался он на той земле, где
теперь воюют. И еще я понял, что профессией худощавого была именно война.
Получив пленку и фото, он задумчиво просмотрел ее, перетасовал фотографии и
вместе с частью уже отпечатанных где-то снимков попросил отправить их во
Львов. Видимо, он ехал куда-то еще и, из благоразумия, не хотел их забирать
с собой. На них был берег моря, худощавый человек, только что вылезший из
воды, он же на фоне каких-то построек, на вершине какой-то горы и рядом с
белым джипом. Это были обычные фотографии, которые во множестве производят
на свет аппараты всех туристов и командировочных, так же не отличимые одна
от другой, как канувшие в Лету фотографии у знамени части отличников боевой
и политической подготовки.
Зато на других снимках украинец был с автоматом, и, хотя я увидел знакомый
рожок-магазин, я понял, что это румынский автомат Калашникова, он был с
двумя ручками - спереди и сзади рожка, а рядом стояли люди с другим оружием,
один даже с гранатометом. Но на вывеске булочной за ними была знакомая
кириллица.
Все перепуталось в мире, и я, потеряв чутье на своих и чужих, никак не мог
понять, за кого воевал этот фальшивый командировочный.
А на другом снимке я увидел силуэт человека, показавшийся мне знакомым. Лица
его не было видно, и узнать человека лишь по его широкой спине я не смог.
Это мог быть кто угодно - даже мой одноклассник, голубоглазый крымский
свистулечник, или даже Чашин, про которого я давно забыл. Люди на этой
фотографии сидели за столом, замерли со стаканами в руках, у одного висело
на вилке что-то длинное, изогнувшееся земляным червяком. Фотография была
настоящей застольной фотографией. Таких снимков тоже множество, если не
считать отсутствия женщин за этим столом. Поэтому я отогнал мысль о знакомом
незнакомце и продолжал поить своего протеже немецкой водкой.
Мы говорили о чем-то, и я ловил себя на мысли о том, как мало мы отличаемся
от тех, кто беззвучно чокался на глянцевой бумаге, лежащей в кармане его
куртки.
Внезапно командировочный замкнулся и стал совершенно отчужденным, точно так
же, как замыкались и уходили в себя маленькие корейские офицеры в прежней
моей жизни.
Зачем этот парень таскает с собой фотографии - вряд ли он занимается чем-то
серьезным. Профессионал не будет возить с собой такую память. Это
одноразовый мальчик, мальчик немедленного применения, и если не избавится по
крайней мере от привычки часто фотографироваться, то вряд ли проживет долго.
Он уснул на заднем сиденье, мирно свернувшись калачиком, когда утром я повез
его в Берлин на малой скорости. Я ехал не больше пятидесяти километров в
час, и несколько раз полицейские останавливали меня, чтобы понять, не пьян
ли я.
А в Берлине первое, что я увидел на Александерплац, был пьяный русский
нищий, певший про бродягу, что бежал с каторги. В руках у нищего была
детская электрическая гармоника.
Это не было похоже на уличную музыку, которую я так любил.
Это вызывало чувство стыда.
Командировочный исчез у меня из машины вместе со своей сумкой, когда я пошел
к телефону, чтобы в очередной раз позвонить Ане. Но, в конце концов, что мне
было до него, когда вместо автоответчика я слышал голос живого человека? Я
глядел на окошечко телефона, в котором жидкие кристаллы безжалостно отмеряли
время моего разговора. Мне надо было думать о карточке, которую я втыкал в
этот автомат, а не об искателе удачи, едущем куда-то по своим надобностям.
Ну его, дурака.
Нужно было лишь слушать голос в трубке и глядеть по сторонам.
Казалось, что все монументальные здания, за исключением Рейхстага, остались
в восточной части города.
Разворачиваясь на городских улицах, медленно двигаясь в пригородах бывшего
Западного Берлина, я совсем забыл об украинце.
Западный Берлин, в который мне не было раньше хода, казался тихим, состоящим
из одних пригородов.
Вот в одном из парков, мимо которого я медленно ехал, человек вел на поводке
свинью. Вернее, не свинью, а маленького поросенка. Прогуливали поросенка -
вот это надо было запомнить. Про это можно было рассказать Ане или запомнить
просто так, без предназначения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48