Вот оно нашлось - в ложбинке, под сваленным деревом. Костер мне было страшно
разжигать, и я ограничился тем, что достал из рюкзака паштет неизвестного
происхождения и начал ковырять банку швейцарским ножиком. Ножик оказался
декоративным, лезвие гнулось и скрипело, а я про себя ругался.
Я закопал банку и подумал, что местным зеленым, если бы они шли за мной, не
отыскать моих следов. Какое там зеленым, никому не отыскать моих следов.
Отвернув мешавший мне камень, я увидел сонных жучков, притаившихся под ним.
Жучки были интернациональны и как две капли воды похожи на крымских и
кавказских, сибирских и дальневосточных жучков. Они жили своей жизнью, ели
что-то, и кто-то их ел. Кто-то прокусывал их хитиновые шкурки и питался их
телом, но сейчас они спали, и война за место под солнцем для них еще не
началась.
Завернувшись в зимнюю куртку, как в кокон, я привалился к стволу и стал
размышлять, засыпая.
"Да, - думал я, - зимы здесь не чета нашему континентальному климату - выше
ноля. И это называется зима!"
Я засыпал и думал о том, что южнее, много южнее этого леса идет война, и не
спят дозоры и патрули в горах. Не спят солдаты в танках и
бронетранспортерах, потому что с утра им нужно убивать таких же солдат, и
другие солдаты из чужих земель, в своих бессмысленных белых касках не в
силах помешать им.
Эти танки и бронетранспортеры занесены снегом, потому что в горах, что рядом
с морем, всегда много снега.
А много восточнее в ночи сваны поднимались по перевалам за пропитанием для
своих семей. Иногда они идут с двумя автоматами - один из них свой, а другой
они несут на продажу, а иногда воруют скот. В этом последнем случае их еще
можно догнать и заставить бросить добычу, но идущего в одиночку свана
догнать нельзя. Эти люди были на своем месте, и я даже полюбил их, когда
прожил несколько дней в их маленькой деревне, по большей части общаясь при
помощи знаков, потому что эти люди в чудных войлочных шапочках говорили
одинаково плохо на всех языках, кроме своего, деревенского.
А в другой деревне говорили иначе, но жили так же и тем же, потому что давно
в Сванетии забыли мирную жизнь - может быть, несколько веков назад. И у них
была своя правда, которую я не мог разделить, но к которой относился с
пониманием.
Сейчас они выходят на промысел, беззвучно проходя через осыпи и без
страховки преодолевая скальные стенки, а еще чуть восточнее идет другая
война и тоже люди ожидают своей смерти, которую потом будут продавать по
первому и второму разу - уже другие люди, им совсем не знакомые.
Завтра они будут стрелять друг в друга, будут работать, потому что война,
хочешь того или нет, есть работа, и будет лететь в темноте "груз 200", а
может быть, теперь его будут везти железной дорогой, и, может, в этот самый
момент самолет с этим страшным грузом выруливал на взлет где-нибудь в
Моздоке, и ребята в цинковых парадках возвращались домой.
И хотя этим событиям я не был свидетелем, они все равно жили во мне, лежащем
в немецком лесу, посередине чужой страны, которую я любил.
А Чашин сейчас, наверное, лежал в немецком морге, и его оторванная голова
была аккуратно приставлена к телу.
Это обстоятельство не вызывало во мне никаких эмоций. Ни ужаса, ни ненависти
не было во мне - я не мог ненавидеть этих людей, потому что они были частью
меня самого. Будучи свидетелем, свидетелем пристрастным, я не мог все же
позволить себе врать в показаниях из-за того, что не любил тех или других.
Далеко мне пришлось уйти от южной ночи, в которой скрипел стол, плескался
водой кипятильник, и я выбирал себе дело. Из свидетеля я чуть не превратился
в соучастника, а то и в палача. Теперь я окончательно уверился, что место в
этом воображаемом судебном разбирательстве у меня другое.
Я - свидетель.
Теперь можно было подумать, что будет завтра.
Вот я проснусь и, поднимаясь и спускаясь по заросшим лесом холмам, перейду
цепочку этих низких гор и спущусь к другому автобану. Там можно будет дойти
до очередного маленького городка, чтобы поехать из него дальше. А можно
просто сесть на трейлер, везет мне на трейлеры, только сделать это
где-нибудь на заправке или у придорожного кафе, если оно попадется. Жаль,
что я не вполне принадлежу себе, а то поехал бы я через всю Европу на этом
трейлере, скажем, до Испании, и мелькали бы передо мной чужие перекрестки,
крутило бы меня на лепестках развязок, и славно будет вдыхать запах дороги.
Однако это придется оставить на будущее.
Длинная дорога, путь на перекладных сквозь разные страны и судьбы, с
разглядыванием этих судеб через вагонное стекло и стекло грузовика, через
смотровую щель и окошечко самолета на время окончилась. Я довольно
рассматривал через эту транспортную оптику чужие жизни, запоминая детали и
названия, калибр пушек, даты, имена и случайные фразы.
Суеверие не позволяло загадывать, но на толстом слое немецкой хвои и
немецких хрустких листьев хотелось верить, что теперь-то все пойдет на лад.
Промелькнуло передо мной в этот момент лицо моего друга, не уверенного, что
жена может до конца понять его, и вспомнил я Багирова, который по-восточному
жестоко требовал от женщины, вышедшей замуж за воина, разделить с ним путь.
Я уже не воин и, несмотря ни на что, им никогда не был. Почему бы мне не
должно повезти - как-нибудь потом, без причин, хоть в чем-то малом? Ведь в
чем-то надо быть уверенным.
И, уже совсем засыпая, я подумал о том, что можно поехать в Штутгарт и
прикупить там орден. Такую же звездочку, что была украдена у меня. Я сожму
ее крепко, так крепко, чтобы заболели пальцы, в которые врежутся рубиновые
лучи, и это будет боль от моего прошлого, которое ушло навсегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48