И в какой-то момент (я был тогда совсем маленьким и знал все это только в пересказе) вспыхнула даже маленькая война, окончившаяся худым миром.
После этой короткой войны с зенитчиками войковские анархисты, а вместе с ними и технари из авиационного клана перекрыли тоннели и заложили малые ходы. Мирное соглашение заключалось в том, что мы общались при помощи электрического кабеля. То есть воевать всем было невыгодно, но даже ругаться мы не могли: кроме кабеля, от которого технари были запитаны, никакой связи не было. Я думаю, что за последние лет десять ни один человек с "Сокола", уйдя к технарям, не вернулся обратно. И все это, повторяю, случилось еще задолго до моего появления здесь.
Теперь никто ни с кем не общался, хотя теперь мы пропускали по тоннелю всех, кто шел дальше в сторону "Войковской". Однако большая часть служебных коммуникаций была перекрыта, а то и вовсе заминирована.
Мы могли только гадать, что и как происходит за этими перегородками. Детям говорили, что там и вовсе живут мутанты, которые заберут их в свое царство, если они будут капризничать и плохо кушать питательные грибы и свинину. Умом многие понимали, что за барьерами в этих чужих тоннелях и убежищах сошлись очень толковые люди, но теперь нее попытки "Сокола" подружиться с ними были и оставались не более чем мечтой. Одним словом, наши отношения были обозначены путевым знаком из перечеркнутого горизонтально круга, который говорит, что дальше ходу нет. Чем дальше, тем больше я любил уходить по боковым коридорам в сторону аэропортовских улиц, где нашел выход в глубокий подвал-убежище. В этом подвале доживала свой иск гигантская библиотека. Я читал все: кулинарные книги, по которым уже невозможно ничего приготовить, и жизнеописания людей, о которых все забыли, учебники иностранных языков, тех языков, На которых после Катаклизма, может быть, уже никто больше и не говорил. Владимир Павлович этого занятия не одобрял, но точно в той же степени, в какой я не одобрял его алкогольных экспериментов.
Ты знаешь, Саша… сказал он мне как-то. Вот гляжу я ил тебя и понимаю, что ты наглядная иллюстрация неизвестной нам пока мутации. На вид здоровый кабан. Да, кабан… Тут он запнулся и после паузы продолжил: Кабан, это ты наверняка должен был прочитать, что-то вроде наших свиней. Так вот, ты здоровый мужик, а ведешь себя как ботаник. Ботаник? И хочу из оранжереи уйти?
Я думал, что ты и об этом читал. Ботаник это такой худенький мальчик, который прилежно учится в школе, слушается родителей и все время проводит за книжками.
Точно, я вспомнил это слово. Я его видел в книгах, но вот как у нас в школе называли ботаников, я не помнил. Раньше помнил, а потом забыл.
Одно точно все мы были немножко ботаниками из-за того, что носили защитные очки от яркого света.
Глаза наши давно привыкли к подземельям, где света не то что не было, а просто он был так же редок, как чистая вода: вообще-то вроде бы и есть, но поди найди хороший источник, подземный ручей, наладь от него трубу, обеспечь стоки… Хорошего специалиста по канализации могли выменять на десяток снайперов.
Я давно понял, что иерархия специалистов меняется постоянно: то в цене были бойцы, защитники и добытчики, то инженеры и строители.
Катаклизм нас не просто перетряхнул, он даже не отбросил общество назад, он повел нас не прежней дорогой, а куда-то вбок. Впрочем, иногда могли пригодиться очень странные навыки. Я, например, с детства хорошо стрелял из рогатки. А лет десять назад начался какой-то массовый психоз соревнования по стрельбе из рогаток на деньги. И я умудрялся не только быть в числе победителей, но даже неплохо на этом зарабатывать.
Правда, когда мне предложили таким способом охотиться на крыс, я отказался. Не мое это дело. К крысам я испытывал отчего-то уважение. Крысы очень умный народ, хоть про них наговорили много глупостей. У них прекрасная координация и чувство пространства. С крысой можно подружиться и, легко постучав по стене, вызвать крысу из подземелья. Это все оттого, что у крыс прекрасный слух и они очень чутки к вибрации.
Но, наверное, я переношу свое уважение к одной крысе на всех остальных, однако об этом после.
Мы с Владимиром Павловичем уже много лет проводили время в разговорах. Вот и сегодня он пригнал тележки в оранжерею, и мы с ним сели за небогатый обеденный стол. Владимир Павлович сразу же отхлебнул из фляжки, и мы заговорили, как всегда, о смысле жизни. "Смысл жизни" так я это называл, хотя темы у нас были весьма странные. Сейчас Владимир Павлович заглянул мне в глаза:
- Ты вот по молодости это не очень хорошо помнишь, а тебе расскажу. Сразу после Катаклизма множество людей из тех, кто спасся, пребывали в эйфории. Для них это было освобождение. Ведь раньше они мучились, переживали, суетились. В их жизни было начальство, семьи, где часто счастья никакого не было, и, главное, соображения о том, что все они неудачники. Они недостаточно зарабатывают, у них не сделан ремонт, не достроена дача… И тут бац! Все исчезло. Конечно, жизнь теперь была не сахар, и болеть стали больше, но те, кто по-настоящему болел, быстро вымерли. А вот те, кто пришел в такое упрощенное состояние, почувствовали себя очень комфортно. Это был второй шанс для неудачников и, главное, никакого офисного рабства. И ведь у нас масса людей занималась не своим делом: люди протирали штаны в конторах, с нетерпением ждали пятницы, чтобы радостно напиться, пить всю субботу и воскресенье, сносить упреки нелюбимых жен или мужей, с ужасом думать, что дети непослушны, попали в дурную компанию, понимать, что годы уходят, а ничего не сделано.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70