— Значит, Кинзерский в курсе наших дел? — спросил Карабаш.
— Нет, по-моему. — Она ответила не совсем уверенно. — Он ужасно подозрительный. Всех подозревает, а меня особенно.
— Почему тебя особенно?
— Потому что я ему нравлюсь.
— А! Я сразу понял: тут дело нечисто.
— Алешенька, к нему ты можешь не ревновать. Это исключено.
— Но что-то было?
— Нет.
— Совсем ничего?
— В общем — ничего. Но я была на грани. — Валерия засмеялась и, прижавшись к Карабашу, быстро поцеловала его в щеку. — Правда, Алешка, я чуть не изменила мужу с Кинзерским! Сейчас мне это кажется диким, а тогда — два года назад, в Дарганжике, — я так ненавидела мужа, что была готова это сделать. Просто ему назло. Кинзерский влюбился по-настоящему, оказывал всякие знаки внимания, причем ни от кого не скрывая: вся экспедиция знала, что начальник «присох». Его жена умерла пять лет назад, и он говорил, что ни на одну женщину не мог смотреть, я была первая…
— На кого он мог смотреть?
— Да. Но мне чего-то не хватало, чтоб он понравился до конца, — понимаешь? — хотя я и уважала его, потому что он умный, знающий и вообще неплохой человек. Это было как с кашей геркулес в детстве. Я знала, что это очень здоровая, полезная каша и даже сладкая — мама сыпала в нее много сахару, — и все же она стояла у меня поперек горла. Однажды, когда у нас был с Кинзерским решительный разговор, я ему рассказала про кашу.
— Не надо обижать старичков.
— Он не обиделся, а засмеялся. И сказал, что самое сильное мое качество — откровенность. В нем почему-то все время была уверенность, что он в конечном счете победит. Но он не победил.
— Нет?
— Нет, Алеша.
— Бедняга! — Карабаш рассмеялся, потому что он знал, что Валерия говорит правду, и обрадовался.
— Какое счастье, что я тогда остановилась! Ведь я встретила тебя…
— А ко мне ты пришла тоже кому-то назло?
— Нет. — Помолчав, она сказала серьезно: — Знаешь, почему нет? Потому что в последний год у меня не было никакой ненависти к Александру. Все исчезло. Не осталось никаких чувств: ни добрых, ни злых. Это странно и, может, даже безнравственно, но я чувствую себя свободной женщиной…
Карабаш притормозил, и газик стал вперевалку спускаться по склону бархана. Когда спуск окончился, Карабаш выключил зажигание, и газик остановился.
— Ты уже не свободная женщина, — сказал Карабаш.
Они сидели обнявшись в темной кабине и целовались. И потом, когда стало неудобно и тесно, они вышли и сели на песок. Песок затвердел к ночи. Он был остывший и жесткий. Сначала было прохладно, и они старались согреть друг друга, а потом стало жарко, очень жарко, так, как бывало днем, и песок стал мягкий и на нем было чудесно лежать, отдыхая и дыша его чистым, кремнистым запахом и глядя в небо. Ярко горели звезды. Их было очень много.
Карабаш подумал, что он уже не застанет Чарлиева, и это неважно, потому что это не главное, а главное — вот этот чистый, кремнистый запах песка и звезды, которых было так много. Они окружали со всех сторон, и от них рябило в глазах. Они были подобны мерцающей и бесконечно глубокой стене.
«Выше этого ничего нет и не будет, — подумал Карабаш. — Песок и звезды. Конец и начало всего».
— Зачем мне Чарлиев? — сказал он вслух.
— Алеша, люби меня всегда, — попросила она тихо.
— Почему так жалобно?
— Нет, я просто подумала… Нас ничто не связывает, кроме любви, ведь это так хрупко…
— Ничто другое и не должно связывать людей. Разве нет?
— Да…
Он встал и протянул обе руки. Она взяла его за руки, продолжая сидеть на песке. Тогда он нагнулся и поднял ее и понес к машине. Она была тяжелая, он шел, напрягая все силы.
Потом, включив фары, он побежал вперед, чтобы отыскать поворот на водокачку. Где-то за спуском должен был быть поворот. Увидев столб с указателем, Карабаш вернулся обратно, и газик медленно тронулся, доехал до столба и повернул налево.
В воздухе запахло водой.
Когда подъехали, Валерия снова осталась в машине, а Карабаш вылез и, нетвердо шагая в темноте, прошел к деревянному бараку, стоявшему рядом с кирпичным зданием водокачки. Возле барака стоял такой же «ГАЗ—67», как у Карабаша, это была чарлиевская машина: капот был открыт и трое мужчин ковырялись в моторе, светя лампой-переноской.
— Чарлиев! — издали весело крикнул Карабаш. — Долго, брат, я тебя по всей пустыне…
— Нет его здесь, — сказал кто-то.
— Разве это не его «козел»?
Карабаш подошел ближе.
— Его. Был «козел», да весь вышел, — сказал человек, державший лампу-переноску, и выругался.
Другой голос, принадлежавший туркмену, видимо, шоферу Чарлиева, сказал:
— Аман Бердыевич на земснаряд поехал. На грузовом транспорте. Вот только-только.
— А что с «козлом»?
Человек с лампой-переноской стал объяснять, грубо ругаясь после каждого слова.
— Не ругайтесь, — сказал Карабаш. — Я и так пойму.
— Чего «не ругайтесь»? Не мужик ты, что ли? Пошел ты, знаешь…
— Не ругайтесь, — повторил Карабаш.
Человек направил на Карабаша пучок света и замолчал. Карабаш вынул из кармана последнюю папиросу, табак из которой наполовину просыпался из-за тряски, и пальцами закрутил бумажный конец, чтоб не просыпалось остальное. Закурив, он сказал:
— Вот черт, придется на земснаряд ехать!
— А сами ругаетесь, — проворчал человек с лампой.
— Мне можно, — сказал Карабаш. — Кто шофер Чарлиева? Вы? Если разминусь, передайте ему, что приезжал Карабаш, начальник Пионерного. Да, ребята, скучно вы живете, — заключил он неожиданно.
— Как так — скучно? — спросил шофер.
— Глядите: южная ночь, звезды, такая красота, а вы с «козлом» шьетесь. И еще ругаетесь. Скучно, скучно живете!
Трое выпрямились и глядели на Карабаша с изумлением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125