- Хо-ло-дно. Здравствуй шаромыжница, как дела?
- Я не шаромыжница, я работник ЦИК-а, - отрезала Ирина.
- Чего она такая злая? - миролюбиво спросил он.
- Дали отпуск, не знает, куда ехать.
- Поезжай куда-нибудь за границу, - он сел напротив Ирины, как всегда широко расставив колени. - Обед скоро? Голоден, как волк.
- Сейчас будем обедать. А куда ей ехать за границу?
- Да я откуда знаю! К родственникам. Есть у тебя кто-нибудь за границей?
- Брат Бори работает в Финляндии в торгпредстве.
- У Трифонова - он поморщился. - Терпеть его не могу. Еще с Царицына, мы там сильно не ладили, помнишь, Надя?
- Такой чернявый в очках?
- Из донских казаков, поэтому самомнение необыкновенное. Неважно. Боря, это кто?
- Муж моей тетки Веры Николаевны Кольберг.
- Какая же красивая у тебя мать была. Я встретил ее в Иркутской ссылке. Красивее женщин не видел... Дядя, так дядя. Надя, дашь ей анкету, а ты заполнишь и принесешь.
Ирина сразу погасила папиросу, словно приготовилась заполнить анкету.
- Ой, замечательно! Просто замечательно. Спасибо.
- Как работа? У вас там один княгини и графини бывшие. Авель набрал аристократок, а на самом деле - курятник. Никакого роста. Бросай. Иди учиться. Куда хочешь?
- Я не знаю...
- Я знаю. Ты в театре хочешь работать. Учись на театральном.
Ирина обедать не осталась, не терпелось порадовать мать и тетку. За обедом он сказал:
- Там семейка гнилая. Одни эсэры и меньшевики.
- Ну и что? Ирина-то причем?
- В том-то и дело, что ни при чем. Это ж надо, чтоб у Каллистрата и Юлии родилось существо, которое кроме тряпок, театра и шаромыжников ничего не признает. Ты тоже хороша. Нашла подругу. Неужели интересно сплетни ЦИК-а слушать? Она и тебя курить научит.
- Сплетни слушать действительно неинтересно, а курить можно научиться и у тебя...
- Ты никогда не смолчишь. Пришел муж усталый с работы, ворчит, ну смолчи, послушай, что он скажет, спроси, когда он в Сибирь собирается, как идет чистка московского аппарата.
- А я не понимаю, почему его надо чистить.
- Потому что у них неясная постановка вопроса о правой опасности. Они - главная опора бухаринской группы. Кстати, твоего Бухарина осмеяли на комиссии пэбэ. А Зиновьев по телефону женушке своей рассказывал, как Рютин, Угланов пришли к нему, мол, как нам действовать дальше, а он, - улыбка, расплакался. Говорит: "Я чувствую себя буквально обмазанным с головы до ног говном", и опять в рев, так они и не получили никакого совета.
- Подожди. Я не поняла. Зиновьев, это рассказывал по телефону, как же...
- Это неважно. Важно вот что. Ты превращаешься в бабу. Посиделки с Ириной, няни, дом, немножко попечатала, пошила, проверила у Васи уроки. Наденька, машинистка.
- Мне самой надоело быть машинисткой.
- Вот и иди, учись. В Промакадемию - мило дело, - он встал.
- Подожди, я хотела с тобой поговорить о Васе, о Яше.
- Мне некогда на эту ерунду тратить время, - пошел к двери.
- Тебя не интересует ни семья, ни дети.
- Пошла на хуй! - бросил, не обернувшись.
* * *
- Расскажи о своем брате подробней.
- О каком?
- О том, кто болен. Какой он?
- Федор очень застенчивый и очень одинокий. Некрасивый, нет, глаза красивые... Неопрятный. До болезни он был гардемарином. Писал пьесы, статья, учился на математическом факультете. Любит моих детей.
- Твоих - родных, так надо понимать.
- Да. Именно так. У него бывают просветления. Например, он мне помогал готовиться к экзаменам.
- Ты учишься?
- Да, на химическом факультете. Моей специальностью будет вискоза.
- А Федор?
- Работает на фабрике. Забыла еще об одном мальчике. Очень хороший мальчик, живет с нами, отец умер, а мать - директор фабрики, очень занята. Федор работает у нее на фабрике.
- Как ты думаешь, от чего он заболел?
"Господи, неужели в этом кафе, заполненном нарядными жующими и пьющими людьми, под звуки джаза можно рассказать, что происходило в Царицыне..."
- Вы ведь видели Гражданскую, даже участвовали, а он в девятнадцать лет был начальником Особого отдела.
- Представляю, скольких он расстрелял, виновных и безвинных, от этого можно сойти с ума, ну, а твой пасынок тоже воевал на Гражданской?
- Он был мальчиком и жил в Грузии. Его мать умерла, когда он был грудным младенцем, и его растила тетка.
- Если хочешь, можешь называть меня "на ты".
- Не хочу и не могу.
Выпитое вино отдало не радость, а печаль, она жалела о своей ненужной откровенности и думала только, как поскорее уйти. Вид взбитых сливок с клубникой вызывал тошноту. В кафе уже было шумно, и джаз играл громко.
- Мне пора. Я привыкла рано ложиться.
- Первая неправда. Ты засыпаешь поздно, просыпаешься среди ночи и не спишь до утра. Просыпаешься от кошмаров и в первые минуты не понимаешь, явь это или сон, а потом у тебя начинает болеть голова.
- Пускай это так и есть, но я все равно хочу уйти.
- Хорошо. Сейчас пойдем.
- Я могу дойти до гостиницы сама.
- Здесь, - он подчеркнул, - здесь, так не принято.
Они шли через парк молча, но когда поднялись на освещенную площадку перед колоннадой, он сказал:
- Давай посидим немного, еще не поздно.
- Нет, нет, - испугалась она, - я не выдержу больше допроса.
- Хорошо. Я буду говорить в движении.
(Иногда его немецкий был слишком правильным).
- То, что ты называешь допросом - необходимо тебе. У нас с тобой только два пути: продолжить завтра наши сеансы или встречаться, как друзья.
- Есть и третий.
- Я понял. Но без моей помощи тебя ждет участь твоего брата.
- Я так серьезна больна?
- Ты еще не больна, но находишься в пограничном состоянии. Понимаешь граница, с одной стороны, одна жизнь, с другой - другая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95