налево оплеванная стена, запах от ног, когда он снимает сапоги, желтые прокуренные зубы, город, становящийся с каждым годом все уродливее, пустынные покатые площади Кремля, продуваемые всеми ветрами, выскабливания без наркоза, песни и пляски после сытных поздних обедов, полуголодные товарищи по Академии, сквер перед институтом Менделеева, куда они выходят поесть во время большого перерыва, старые липы, килька и тюлька на газете, расстеленной на лавочке...
А прямо - сапоги и шинели, что там, что здесь. Нет, она свой выбор сделала, двенадцать лет назад, когда прибежала к поезду с корзинкой, Иосиф и Федя уже ждали. Федя был потрясен, а Иосиф казался ребенком, вновь обретшим на вокзале потерянную мать.
Она вспомнила, что ни разу не вынимала из заветного маленького карманчика в сумке свой талисман. Крошечный клочок бумаги с запиской карандашом. Сунул утром в день бегства перед уходом в Смольный:
"Татька!
Ети ти миня деса пого почиюю не здеаешь ного, я буду тё вемя папа. Чеюю кепко, ного, очень ного. Иосиф."
Они никогда не говорили об этой записке, хотя ни тогда, ни потом она не разгадала, что означает "деса", но клочок всегда хранила в сумочке. Потому что никто, кроме нее, не знает, каким маленьким беззащитным он становится иногда рядом с ней. Его надо сажать на горшок, купать, говорить ласковые слова... никто не знает, как он берет грудь и замирает в младенческом блаженстве. Он доверяется ей безраздельно, безоглядно, только ей, и она одна - защита ему перед страшным миром.
Поезд тронулся. Ветер относил черный паровозный дым, и в его извивах ей почудилась цифра тридцать. Мелькнула кощунственная мысль: этот сон приснился первый раз в двадцать третьем, и с тех пор цифра не менялась, сегодня ночью она должна была уменьшиться на семь.
И еще она подумала о том, что всегда была прилежной ученицей. Ей велели вспоминать начало двадцатых, вспомнила. Почти до конца двадцать третьего. До марта, до рокового пятого числа, после которого наступило ухудшение, закончившееся параличом и потерей речи. Он все ждал какого-то известия, ждал по минутам.
Иосиф был совсем бешеный в те дни. Из кабинета доносился чудовищный мат, наедине с собой он матерился - как кавалерист-буденновец. Такого еще не бывало. Успокоился только через неделю. В секретариат она почти не ходила, потому что тогда и начались чудовищные головные боли, которые не отпускают до сих пор. Вокруг шептались о письме Ильича, которое Крупская отдала Мдивани и о его завещании, которое должно быть роздано делегатам съезда. Никакого "завещания" не раздавали, а уже после его смерти прочли делегациям, почему-то их называли "синими конвертами". Она даже не поинтересовалась, что за чушь, какие "синие конверты"? Жила, как в тумане. Часами сидела с Васей около ящика с кроликами. Иосиф был ласков, где-то отыскал врача-специалиста по мигреням. Специалист не помог. Понемногу научилась справляться сама: туго стягивать лоб полотенцем, принимать кофеин и много ходить пешком. Вернулась на работу. Все выглядели больными, одна Лидия Александровна по-прежнему суха, опрятна, деловита.
Поручила ей вместе с Марусей Володичевой готовить бумаги Ильича к переезду в Горки. Шушаник по указанию Надежды Константиновны и Марии Ильиничны отбирала книги. В середине мая его перевезли в Горки.
Они с Марусей остались одни в приемной. Маруся расшифровала, она перепечатывала. В полном молчании.
Маруся изменилась. Переживала очень за Владимира Ильича. Выглядела испуганной, подавленной. Однажды не приходила несколько дней, сказалась больной. Надежда сама была как в дурмане. Почему-то не могла узнать часовых, к которым все уже привыкли и пригляделись за время болезни Ильича. Спросила, были ли они раньше.
- А как же! - бойко ответил один из них.
Но у нее было ощущение, что видит их первый раз. Правда в те дни она не очень доверяла себе. Весенний воздух кружил голову. Все время боролась с дремотой. Была очень слаба.
Иосиф запретил идти на работу, велел лежать сидел рядом смешил стишками, сочиненными о родственниках. Одна про Марусю Сванидзе, скучавшую в Тегеране и славшую оттуда скорбные письма называлось "Маруся не журыся". Много говорили об Ильиче. Он верил в то, что сила духа снова вырвет вождя из лап коварной болезни. Сказал, что партия не пожалеет для Ильича валюты на лучших заграничных врачей. Пообещал ей поехать в Горки вместе с ней навестить больного (ни разу не поехал), а перед уходом принес немецкую тетрадь в черном картонном переплете.
- Она тебе что-то напоминает?
- Такие же у Владимира Ильича для дневниковых записей.
- Ну вот видишь, расстарался, чтоб тебе угодить. Это тоже для дневника и для стихов, хотя ты опять накалякаешь что-нибудь постное, вроде:
Я не хочу писать плохих стихов,
Хороших я не знаю,
А потому без лишних слов
Счастливым быть желаю, - а ты сочини что-нибудь вроде:
Печатаю споро и чисто
На зависть всем нэпманским блядам
Я - мать. Жена я коммуниста.
Вот так! И с комприветом - Надя. - совсем другое дело.Ну лежи, сочиняй. Вечером принесу гостинец.
Вечером пришел веселый, принес в коричневом вощеном пакетике темно-синюю с белым налетом гроздь винограда.
- Съешь сама тайком. Ваське не давай, все равно выплюнет.
- А ты не выплюнешь.
- Смотря как будешь угощать.
Он положил виноградину ей в рот наклонил, приник к ее губам и выпил сок. И так ягоду за ягодой.
Глава VII
Одноэтажные пригороды сменились вывороченными внутренностями огромного города: свалки, пакгаузы, подъездные пути.
Что-то недодумано, недовспомнено, а поезд замедляет ход.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95