Сплошное сумасшествие.
Что мог предпринять Женька? Да ничего. Только стоять с белыми от страха ушами и ждать. Правда, в руках он все еще держал брандспойт, из которого била струя с силой в несколько атмосфер.
И этой самой струёй он вдруг машинально попытался — нет, не уничтожить противника, даже не смыть, — а просто как-то закрыться, что ли…
Его одеревеневшие руки шевельнулись, преодолев упругую тяжесть налитого рукава, железный наконечник ожил, вода с шумом взбодрила траву у ног. В следующий миг Женька увидел, что в него уже стреляют…
Он едва успел отпрыгнуть, почувствовав, как мимо прошла волна горячего воздуха. Красавец «ЗИЛ», отмытый до блеска, вдруг увеличился в размерах, потерял форму и превратился в ревущий дымный клубок огня. Женька, сам того не желая, вдруг обернулся то ли ящерицей, то ли крысой, а может, и еще каким-то мелким, но быстрым и ловким животным. И оно, скользнув к берегу, став невидимым в траве, вмиг скрылось из вида.
Неподалеку валялось у самой воды треснувшее бетонное кольцо, образовавшее мокрую грязную пещерку. Лишь оказавшись в ней, Женька понял, что не мышь и не ящерица умчалась от взорвавшегося «ЗИЛа», а он сам! Его ноги мелькали по берегу, его уши трепетали на ветру, его выпученные глаза не видели ничего, кроме дрожащей линии горизонта и спасительного темного провала в бетонном кольце.
Он сжался внутри, закрыв руками голову. Он ждал, что же будет теперь. Быстрая безболезненная смерть или ослепительная волна огня, от которой затрещат волосы и расплавятся резиновые подошвы? Он слышал, как ревет огонь, пожирающий его машину, он чуял запах гари. Он ждал, но ничего не происходило.
Женьке казалось, что прошло много лет, пока он сидел с зажмуренными глазами, и он вылезет из укрытия дряхлым стариком. Ничего подобного. Он просидел в бетонном кольце всего-то четыре или пять часов.
Лет сто назад здесь была мужская гимназия. И звенел колокольчик в руках сторожа, и спешили к дубовым дверям мальчики в фуражках, чтобы учить латынь и Закон Божий, и свистели, наверно, учительские розги.
Ныне же осталась только краснокирпичная коробка, заваленная по второй этаж столетним хламом, да еще руины такого же красного забора. Все заросло березой и акацией. За ее зеленой стеной хоронились укромные уголки, где можно было найти то свежую пустую бутылку, то папиросный окурок со странным зеленоватым табаком, то некую мятую вещицу, которую малыши по недостатку жизненного опыта принимали за лопнувший воздушный шарик.
Место по-прежнему называлось Гимназией. И весь район, что простирался вокруг, тоже был Гимназией. И те люди, что оставляли здесь бутылки, окурки и прочее, они так же звались Гимназией или гимназистами.
Гимназистом мог считаться в принципе любой. И пятиклассник, убежавший с уроков, чтобы покурить и послушать побасенки старших. И шестнадцатилетний бездельник, который закончил девятилетку и теперь, весь в недоумении, пытается понять, чем можно заняться еще. И его более старший товарищ, вернувшийся из армии или из тюрьмы и точно так же озадаченно ищущий себе применения.
И даже зрелые мужики — спившиеся работяги, лишенные прав шоферы, разведенные отцы семейств, обозленные пенсионеры, — они тоже были гимназистами, если забредали к заросшим развалинам, чтобы попить, покурить и пообщаться.
В Зарыбинске была лишь одна категория людей, которым не дано было стать гимназистами. Они жили на другом конце города, в районе, который именовался Промзаводом. Их звали и «заводскими», и «мазутниками», и «болтами», и «стахановцами», но только не гимназистами. Хотя на Промзаводе жили точно такие же пятиклассники, балбесы, дембеля, пьянчуги и прочие.
Спустя несколько часов после загадочного громового удара на Гимназии было немноголюдно. Всего трое скрывались за кустами акации, проводя время в ни к чему не обязывающей беседе.
Один из них — Гена Цокотов — был высоким, хотя и сутулым парнем двадцати пяти лет, который нигде не работал, а только торчал по разным компаниям, слушая разговоры. Сам он говорить не то чтобы не умел, а скорее не считал нужным. Он предпочитал только всхрапывать в смешных местах и хмыкать во всех прочих. Впрочем, возможно, это и было его главным достоинством — ведь редко найдется собеседник, готовый слушать что угодно и при этом выразительно реагировать, не перебивая.
Сейчас Гена слушал восьмиклассника Хрящева — по кличке, естественно, Хрящ, — маленького, но очень энергичного, порывистого и сердитого. У него имелась строго овальная (не придерешься) голова и аляповатые веснушки, сползающие по щекам, словно рыжие муравьи.
— …Я его после школы встречаю, свинчатку на всякий случай в рукав спрятал, — с обидой и горячностью выкладывал Хрящ, — а он смотрит так и говорит: «Зря, Хрящев, стараешься, в девятый класс ты у меня не перейдешь». Потом говорит: «Отца вызову». Я ему: «Отец мой тебя уроет, очкарик, чмо позорное!»
— Хр-р… — усмехался Гена, тупо уставившись перед собой.
— И потом уже в классе мне говорит: «Не сдашь долги по немецкому, будешь со справкой ходить, как дебил». Тут уж я все. Говорю — сам дебил, сука, рожа лошадиная. Уже ребят начал собирать — встретить его вечером и засвинярить, чтоб домой на карачках полз. Не вышло, мать заставила воду из погреба откачивать…
Третьим в компании был Кирилл Парамонов — юноша восемнадцати лет, невозмутимый, задумчивый, с пушистыми пепельно-русыми волосами. Он имел довольно аристократическую внешность и мог сидеть на бревне с таким видом, будто находится в кресле у камина. И окурок мог держать так, словно это сигара. Иногда он, правда, сплевывал через зубы или допускал речевые обороты, от которых аристократичность его несколько меркла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17