В каждом из таких камней заключена капля золотого света.
Аддон выразил сочувствие своему царю, но продать кольцо отказался. Менять его тоже ни на что не захотел, а на настойчивую просьбу подарить драгоценность опечаленному повелителю отвечал, что боги не любят тех, кто подаренное от чистого сердца отдает в другие руки.
– Красиво? – Аддон перехватил восхищенный взгляд прорицателя.
– Великолепно. Этот перстень достоин не только царя, но и любого бога.
– Не говори так – боги ревнивы и могут подумать, что мы кичимся перед ними своим жалким богатством.
– Не все боги одинаковы, – улыбнулся Каббад, – Ты не ответил, зачем писать письмо, которое не станешь отправлять?
– Для очистки совести, – сказал Кайнен. – Впервые в жизни всерьез подумалось, что меня могут убить. И я не хотел бы умереть, не обеспечив будущее своих родных и близких. Конечно, Баадер может и не выполнить мою последнюю волю, но это будет уже его преступление. Мои дети не пропадут – вон какие стали: красивые, сильные, не похожие на меня…
Каббад безмолвствовал.
Он умел молчать так, что собеседник видел: прорицатель все понимает, все чувствует и сопереживает и только потому не хочет ничего говорить. Каббаду рассказывали такие вещи, о которых не любили вспоминать даже наедине с самим собой.
– Потому что мне снятся странные сны, – продолжил Аддон, будто бы именно о снах они и говорили друг с другом на протяжении нескольких последних литалов.
– Какие? – спросил прорицатель. Заметно было, как он встревожился.
– Безумные, но завораживающие, словно ожившая поэма. Представляешь себе – жемчужно-серый рассвет, высокий холм, трава в росе. На вершине сидит юноша, почти мальчик, красивый как бог. Он совершенно слеп, и у меня сердце кровью обливается, глядя на него. Он что-то потерял, снится мне, и теперь ищет потерянное в траве, а она высокая и густая. Он не может найти свою вещь и плачет так жалобно…
А еще снится старик, который выращивает цветы. У него богатая, но старая одежда, а на поясе висят ножны неземного великолепия. Меча в них нет. Цветы у него растут очень быстро – прямо на моих глазах. И они настолько прекрасны, что смертным их видеть не дано.
Аддон замолчал, уставившись в окно. На лице его блуждала рассеянная улыбка: кажется, он снова любовался этим садом.
– Еще что-нибудь снится? – не дал ему помечтать Каббад. – Ты помнишь другие свои сны?
– Самый страшный сон я видел сегодня ночью, – неохотно признался Кайнен. – Поэтому-то и решил написать нечто вроде последнего письма своему царю. Вот как рассказать Либине, ума не приложу. С одной стороны, нечестно скрывать от нее столь важную вещь, с другой же – ей и так несладко: кто знает, что может случиться, а тут я со своими предчувствиями. Что посоветуешь, мудрый?
– Расскажи сон, – неожиданно повелительным голосом молвил прорицатель, и Аддон, не успев даже как следует удивиться, повиновался ему.
– Мне снился необычайный воин. Я не знаю, кто он, но это наверняка был какой-то бог. Он стоял во главе отряда чудовищ, и мне показалось, что они поклоняются ему. На нем были диковинные доспехи…
Кайнен нахмурился, зябко поводя плечами.
– Рассказывай дальше, – требовательно произнес Каббад. – Это был человек?
– Нет, конечно нет. Правда, у него было человеческое туловище, но зато голова похожа на тот знаменитый череп из храма Суфадонексы. Не точно такая же, но ничего более подобного я вспомнить или придумать не могу. А рука, сжимавшая оружие – странное, я не знаю, как оно называется и существует ли вообще в нашем мире нечто подобное, – была не то серо-синего, не то серо-сиреневого цвета. Я не разобрал. Честно говоря, друг Каббад, я страстно жаждал проснуться. Слишком уж яркое было видение…
– Видение или сон?
– Откуда мне знать? – возмутился Аддон. – Это ты у нас мастер толковать сны и распознавать видения по каким-то тайным признакам. А я вообще, если хочешь знать, до последнего времени снов либо не видел, либо не запоминал. Потому-то они меня и тревожат.
– Что еще? – не стал спорить прорицатель.
– Город. Я думаю, что это был город, но руку на отсечение не дал бы. Зато я очень хорошо помню, что там были Уна, и Килиан, и Либина, и мы с тобой. Мы втроем стояли в стороне, а дети мои сошлись лицом к лицу с этим исчадием. Уна выглядела повзрослевшей, но еще более красивой, чем теперь.
Неожиданно Кайнен потянулся к стоящему на столе мекати – узкогорлому медному кувшину с чеканным узором – и отхлебнул вина прямо из него. Взял с глиняного блюда несколько вяленых рядинов, повертел в руках и снова положил обратно. Похоже, что кусок не лез ему в горло.
– Потом, – произнес он каким-то чужим, бесцветным, шелестящим голосом, – я стал тенью. Бледной такой, серой. Бедняжка Либина тянула ко мне руки, и кричала, и звала на помощь, но я уже ничего не мог сделать. Я только пел ей.
/Я пел ей старую колыбельную, как тогда, когда она была беременна Килианом, и каждый день мы боялись, что ей не дожить до следующего рассвета. Я пел ей песенку, которую помнил потому, что это была последняя песенка, спетая мне матерью. Она глупая и смешная. Либина всегда так сладко засыпала под нее, хотя голос у меня – только колыбельные распевать. Тебе незачем знать об этом, Каббад. Все-таки я командир этой крепости. Мне не к лицу…/
– Ты пел ей, – подсказал прорицатель, нарушая затянувшуюся паузу.
– Но она не слышала меня, потому что я был где-то очень далеко, – глухо отозвался Аддон. – Мне суждено погибнуть, не разубеждай меня, я в этом уверен. Вот и написал Баадеру.
Понимаешь, Каббад, я – воин. Я очень хороший воин, но не мастер говорить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108