Убить его! Убить!
/Однажды появятся те, кто попытаются докричаться до человеческих душ…
– Смертники.
– Избранники.
– Нет, смертники…/
Толпа взбесилась.
Особенно страшно было людям оттого, что дождь цветов и невероятно ярких солнечных лучей, истекающих медовым золотом, продолжал идти. А этого не могло быть.
Не должно было быть…
Откуда у толпы берутся камни?
/ – Вы боитесь того, чего не хотите или не умеете любить! /
Они не хотели и не умели любить дожди из цветов и солнца, невооруженных людей, над которыми вились бабочки и поющие птицы, – это было непонятно и уже потому опасно. Да и требовал он невыполнимого.
А еще – он не порывался бежать, и толпу это обозлило.
Он не боялся разъяренных людей. Он что, хотел сказать, что он любит их, готовых разорвать его в клочки?!
Птицы, проклятые птицы изводили их своими безумными трелями. И кто-то, не выдержав, выпустил стрелу. Она пронзила маленькое яркое тельце, и птаха упала на плиты, трепыхаясь из последних сил. Ее черные глазки-бусинки испуганно и недоуменно глядели на убийцу. Во всяком случае, человеку с луком в руках именно так и показалось, хотя откуда птахе знать, кто ее подстрелил? Да и как он мог разобрать, куда она смотрит с такого-то расстояния?
– Вы убиваете тех, кто слабее, тех, кто мудрее, тех, кто лучше. Вы убиваете за не одинаковость, за красоту, за силу, за слабость… За что вы не убивает люди?
Камень попал ему в живот, и старик согнулся Тут же второй булыжник угодил в голову.
Он выпрямился, пошатываясь. Кровь стекала на светлые одежды и бороду, но он не обращал на это внимания.
– Вы убиваете за слова и за молчание, за инакомыслие и за отсутствие мысли. Вы уничтожаете все, что вам не покоряется, и охотно истребляете покорившихся. Вы приносите своим богам кровавые жертвы! Люди – а есть ли смысл в вашей жизни? Имеете ли вы право по-прежнему владеть Рамором? Может, чудовища, которых вы так ненавидите, потому что боитесь полюбить, – достойнее вас?!
Толпа взвыла.
Птицы, цветы, солнце. Бабочки.
– Сжечь его! – крикнул истеричный женский голос, и нестройный хор подхватил:
– Сжечь! Сжечь!
Никто даже не задумался, почему именно костер…
Они соорудили его необычайно быстро – этот первый в истории Газарры костер, на котором должны были сжечь живого человека.
Быстро очистили невысокое фруктовое дерево от ветвей и к истекающему сладкой древесной кровью стволу прикрутили цепями старика. Наносили поленьев, вязанок соломы. Кто-то ткнул в эту гору факелом, и она вспыхнула.
Птицы метались над горящим деревом, и те ветви и листья, до которых не дотянулись люди, упорно не желали чернеть. Они были зелеными. И цветы падали и падали из безбрежной синевы неба.
– Опомнитее-есь! – кричал старик, но его крик постепенно переходил в истошный вопль.

Они стояли вокруг костра: горбоносый, воин в плаще, каменный исполин, ослепительно красивый юноша с вьющимися огненными кудрями и прозрачный гигант в ледяной короне и плаще из пара.
– Ты так цeнил их жизнь, что думал, они ее тоже ценят? – насмешливо спросил горбоносый. – Тебя никогда не смущало, что Рамором правим мы с Суфадонексой, а не ты с Каббадаем? Люди любят смерть…
– Я сделал то, что должен был сделать очень давно, – простонал старик.
– Каково это – испытывать боль? – спросил воин.
– Ты скоро узнаешь, – ответил молодой голос.
Слепой юноша добрался наконец до края горизонта и теперь шел на жар костра.
– Нет! – крикнул старик. – Не надо! Так еще больнее…
– Каково это – потерять силу? – насмешливо спросил Ажданиока.
– Ты скоро найдешь ответ на свой вопрос, – безжизненным голосом молвил слепой Данн.
– А что ты знаешь без своих жребиев? – расхохотался Ягма.
– Они мне больше не нужны, – сказал бог Судьбы.
– Убей меня, – попросил Лафемос. – Это слишком больно…

Люди на площади как завороженные смотрели на старика, корчащегося в пламени. Он испытывал страшную боль, но не умирал. И огонь не желал поглощать его плоть, и цветы падали, и ветер погонял клочья жирного черного дыма – так людям было очень хорошо видно, что происходит…

– Ты сам цеплялся за свое бессмертие, – сказал Ягма, распахнув мерные крылья. – Получай его. Наслаждайся.
– Ты любил людей и цветы, – произнес Ажданиока. – Наслаждайся и радуйся.

Жрец Суфадонексы вынес на позолоченном шесте священную реликвию – череп чудовища – и под восторженный вой толпы бросил ее в огонь.

– Ты хотел воссоединиться с аухканами, – усмехнулся Улькабал. – Что ж, будь по-твоему.
– Смерти! – простонал Лафемос.
– Это будет долгая смерть, – притворно посочувствовал Ягма. – Тебя может убить только такой же бессмертный, как и ты. А мы не станем поднимать руку на нашего возлюбленного отца.
– Я не вижу, – прошептал Данн. – Прости! Я ничего не вижу…
– Мальчик мой! – закричал старик…

Прискакал ко дворцу встревоженный эстиант и стал требовать, чтобы его немедленно провели либо к царице, либо к таленару Кайнену. Дескать, что-то непонятное творится на площади у храма Ягмы и он обязан доложить своим повелителям.
Что там? – спросила Аммаласуна, появлясь на верхней площадке мраморной террасы.
– Там старик какой-то подстрекал народ отказаться от войны, но его схватили и стали жечь на костре, – растерянно ответил молодой воин.
И было непонятно – он одобряет толпу или осуждает ее.
– Только смуты нам не хватало! Подать коней!
Таленар Кайнен, прорицатель Каббад и сотня воинов (на всякий случай – кто знает, что происходит в городе) вызвались сопровождать царицу. На площади перед храмом Ягмы горел костер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108