Через несколько минут бумаги почти догорели. Дик поднимает глаза на господина, и на губах у него брезжит улыбка – улыбка человека, который знает, ради чего все это, и не скрывает радости. Не улыбка слуги – улыбка закадычного друга, сообщника: «Ну, вот и все. Теперь совсем другое дело, правда?» В ответ – загадочная улыбка хозяина. Они опять впиваются друг в друга глазами. Первым выходит из оцепенения мистер Бартоломью. Подняв левую руку, он соединяет большой и указательный пальцы и решительно сует в это колечко вытянутый палец другой руки, словно пронзает что-то.
Дик подходит к длинной скамье у изножья кровати, берет эту скамью, переносит и ставит футах в десяти от теплящегося камина. Затем отдергивает полог кровати и, не оглянувшись на хозяина, удаляется.
Мистер Бартоломью задумчиво разглядывает огонь. Но вот дверь снова отворяется. На пороге – девушка из чердачной комнаты. Ее раскрашенное лицо серьезно, неулыбчиво. Присев в реверансе, она делает два-три шага вперед.
За ее спиной вырастает Дик, он закрывает дверь и остается стоять у стены.
Мельком взглянув на них, мистер Бартоломью вновь отворачивается к огню; может показаться, что он раздосадован тем, что его отвлекают. Но взгляд его снова обращается на девушку. Он озирает ее с холодным любопытством, как зверушку: платье из дымчато-розовой парчи, между полами – того же цвета юбка, спускающиеся чуть ниже локтя рукава с пышными кружевными манжетами, тугая шнуровка, превращающая торс в перевернутый конус, корсаж, в котором вишневый цвет перемежается с цветом слоновой кости, неестественный румянец, белый воздушный чепец с двумя длинными лентами. На шее у нее ожерелье из сердоликов цвета запекшейся крови. А все вместе не то чтобы некрасиво, а как-то до боли несуразно: простота и изящество, испорченные манерностью и вычурами. Девушка в новом наряде кажется не краше, а даже зауряднее.
– Что же мне делать с тобой, Фанни? Отослать обратно к Клейборнихе и велеть, чтобы она тебя выпорола за непокорство?
Девушка стоит молча и неподвижно; ее, как видно, не удивило, что мистер Бартоломью называет ее Фанни, а не Луиза, как Фартинг.
– Не затем ли я тебя нанял, чтобы ты доставляла мне всяческие удовольствия?
– За тем, сэр.
– На всякий бы лад доставляла – и на французский, и на итальянский.
Явила бы все свои срамные ухватки.
Девушка молчит.
– Стыдливость пристала тебе не больше, чем навозной куче шелковый убор.
Сколько мужчин предавалось с тобой блуду за последние шесть месяцев?
– Не знаю, сэр.
– И как именно предавались, тоже не знаешь? Прежде чем мы с Клейборнихой ударили по рукам, я все про тебя выспросил. Даже французская болезнь гнушается твоим шелудивым телом. – Он внимательно смотрит на девушку. – Сколько ни есть в Лондоне охочих до греческой любви, каждому ты позволяла с собой содомничать. Даже рядилась в мужское платье, утоляя их похоть. – Снова испытующий взгляд. – Отвечай же. Так или нет?
– Да, я рядилась в мужское платье, сэр.
– Ну так гореть тебе за это в геенне огненной.
– Я буду гореть не одна, сэр.
– Только тебя-то опалит поболе других, ибо на тебе грехи их. Уж не мнишь ли ты, что Господь равно наказует и падших, и тех, кто привел их к падению? Что Он не делает различия между слабодушием Адама и злокозненностью Евы?
– Я, сэр, того не разумею.
– А я тебе растолкую. И то еще растолкую, что деньги за тебя уплачены, и хочешь ты или не хочешь, но отработаешь сполна. Статочное ли дело, чтобы наемная кляча указывала ездоку?
– Я вам, сэр, во всем покорствую.
– Для видимости. Но строптивость твоя временами проглядывает столь же ясно, как и твоя нагая грудь. Или ты думаешь, что я слеп и не приметил твоего взгляда там, у брода?
– Всего-то навсего взгляд, сэр!
– А пучок цветов под носом – всего-навсего фиалки?
– Да, сэр.
– Лживая тварь!
– Нет, сэр!
– То-то что «да, сэр». Я догадался, к чему этот взгляд, что за смрад источали твои треклятые фиалки.
– Просто они мне приглянулись, сэр. У меня и в мыслях не было ничего дурного.
– И ты можешь в том поклясться?
– Да, сэр.
– Преклони колена. Вот здесь. – Мистер Бартоломью указывает на пол, на место возле скамьи.
Помедлив мгновение, девушка подходит к нему, опускается на колени и склоняет голову.
– Не прячь глаза.
Девушка поднимает голову, взгляд ее карих глаз устремлен в его серые.
– Повторяй за мной: «Я публичная девка».
– Я публичная девка.
– «Отданная вам внаймы».
– Отданная вам внаймы.
– «Дабы услужать вам во всем».
– Дабы услужать вам во всем.
– «Я дщерь Евы и всех ее грехов».
– Я дщерь Евы.
– «И всех ее грехов».
– И всех ее грехов.
– «И повинна в своенравии».
– И повинна в своенравии.
– «От коего отныне отступаюсь».
– От коего отныне отступаюсь.
– «И в том клянусь».
– И в том клянусь.
– «А нарушу зарок – да поглотит меня геенна огненная».
– Геенна огненная.
Мистер Бартоломью не отрываясь смотрит в глаза девушки. В лице этого человека с бритой головой проступает что-то демоническое. Нет, лицо не пышет яростью или страстью – напротив, от него веет холодом и полнейшим безразличием к жалкому созданью, стоящему перед ним на коленях. Так обнаруживается одна доселе скрытая черта его натуры – садизм (при том что маркизу де Саду предстоит родиться в темных лабиринтах истории лишь четыре года спустя). Черта столь же неестественная, что и едкий запах паленой кожи и бумаги, наполняющий комнату. Если б понадобилось изобразить лицо, которому чуждо всякое человеческое чувство, более верного – ужасающе верного – образца не найти.
– Отпускается тебе грех твой. А теперь обнажи свое растленное тело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147