Потом он бросил это неблагодарное искусство и пошел статистом в Зеленый театр, расположенный в лесу, на чешской границе. В "Царе Эдипе" и в патриотическом военном спектакле он "играл толпу", как выражаются актеры, то есть размахивал руками и, когда надо, без конца бубнил за кулисами одно слово: "рабарабер, рабарабер", изображая ропот масс.
- Ему скоро поручат серьезную роль, - сказал я.
- Чепуха, - возразил химик, - Шер не может правильно выговорить ни одного звука.
- Я знаю наверно. В "Потонувшем колоколе" он будет сидеть в колодце и квакать: "Брекекекекс".
- Н-да, вот вы смеетесь, - сказал химик, - а у вас поди не хватило бы духу выступить на немецкой сцене.
- Подумаешь, страсти!
- Небось вы не пошли бы служить на сцену.
- Сколько угодно.
- На словах.
- Не только на словах.
- Ой ли?
Я остановился, поглядел на серебряный след упавшей звезды, смерил химика с головы до ног. Он дрыгал коленочкой и медленно покручивал мушкетерские усы.
- Давайте спорить, что я завтра наймусь в городской театр, - сказал я.
- Кем?
- Не все ли равно?
- На сцену?
- На сцену.
- Но ведь там оперетка.
- А так что же? Пари на полдюжину шампанского!
- Ну, уж на полдюжину, - попятился химик.
"Ага, - подумал я, - скупая бестия! Я тебе покажу!"
- Ну, на сколько хотите? - быстро спросил я, протягивая руку.
- Что вы поступите на городскую сцену?
- Да, - сказал я гордо.
- Ладно, - пробормотал он упавшим голосом. - Почем шампанское?
- А кто его знает.
- Ну, тогда - на бутылку.
- Чего захотели! Чтобы за жалкую бутылку игристого люди становились европейскими актерами!
- Хорошо. На пару.
- Наплевать. Идет!
Я с торжеством задержал его руку в своей. Она показалась мне необычайно холодной. Я видел, как он нервно схватился за бородку. Всю жизнь я не понимал скупцов!..
4
На другой день меня принял директор театра. Полнотелый, большой, в мельхиоровой седине, с золотой цепью на пикейном жилете - это был настоящий директор. Он узнал меня, потому что я должен был давно примелькаться ему, но он ждал, пока я пущусь в биографическую исповедь. Ему не было дела до моих симпатий в этой тяжелой войне, - как он заявил, - но само собою подразумевалось, что он, наравне со всеми немцами, рассчитывает на мою лояльность.
- Умеете ли вы петь? - легко перешел он к делу, минуя все обязательные разговоры о безвинности кайзера Вильгельма и о британском коварстве.
- Я знаю ноты, - ответил я.
- А голос?
- Я пел в хоре.
- Где?
- В школе.
- Что же у вас было - дискант или... что-нибудь еще?
- Бас, - сказал я, напрягая горло и сразу поперхнувшись.
- Приходите завтра на репетицию. Вас попробует капельмейстер.
Я откланялся, но он не дал мне уйти.
- Сколько вы хотите получить?
Я сказал, что мне надо существовать. Он назвал жалованье хориста. У меня екнуло сердце, но я только откашлялся погулче, как певцы, и политично выждал напутственных слов:
- Если вы годитесь, мы сойдемся.
На улице мне встретилась Лисси. Вечно веселая, она стукнула, меня в плечо.
- Ну, ты, послушай меня разок, мой милый. Он ангажировал тебя, наш старик, или нет?
Я был потрясен неожиданным "ты", оно свалилось на меня с неба.
- Откуда вы знаете?
- Однако ты, обезьяна, не притворяйся! Я узнала от химика о вашем идиотском пари и сегодня утром сказала директору, что ты придешь и что тебя надо принять, у тебя - райский тенор.
Я схватился за голову. Она хохотала, как в своих ролях субретки, широко скаля чистые зубы. Она уже считала меня своим, ласково нарекая панибратскими, глупыми прозвищами, которые были в ходу за кулисами.
- Милок, - сказала она под конец, - поверь, на сцене шагу нельзя ступить без протекции, и я решила тебе помочь. Когда ты обварганишь свое дело со стариком - приходи ко мне, я научу тебя гримироваться.
Она покровительственно распрощалась, а я побежал домой, не понимая, какие силы влекли меня над обновленными улицами.
Весь вечер я откашливался, пробовал голос, напевая черт знает что. Вкрадчиво во мне возникло чувство, что я прирожденный певец. Потом, осипнув, я страшно испугался за свое будущее. Квартирохозяйка изредка заглядывала в мою комнату под разными невинными предлогами. Наконец она не удержалась и, стоя в дверях, с необыкновенной деликатностью посоветовала:
- Может быть, вы приляжете? А я бы согрела вам немножко настоящего кофе...
Я понял, что она боялась за целость своей обстановки и, может быть, даже за свою жизнь. Но я не мог остановиться, я пел.
К вечеру у меня пропал голос. Я метался всю ночь и поутру, еще в постели, с боязнью взял невысокую ноту. Все стало ясно: у меня был, как угодно, порядочный бас. В голосе перекатывалась рокочущая хрипота, и, чем ниже я брал ноты, тем лучше шли мои дела.
Я полетел в театр.
В этот сезон великолепный Рихард Кваст, сманенный театром побогаче, покинул нашу оперетку. Музыканты, солисты и прежде всех сам директор чувствовали себя осиротелыми. За пультом сидел коротенький неуклюжий человечек по имени Зейферт. Он имел только один порок: ему, как дирижеру, не хватало двух его рук, и когда он подавал вступления инструментам и актерам, его корчило и ломало от усилий, глаза, рот, брови, кожа на затылке, плечи, локти наперебой торопились принять участие в этой музыкальной шутке военного времени. Он был профессиональным пианистом, наверное тапером, и когда приходилось разучивать с певцами партии, натуго вколачивая в уши новые мотивы, он показывал себе цену.
Я застал его за роялем. Вокруг стояли мои знакомцы - рыжая фон Сезмон, Лисси. Поодаль кучились хористы, выпячивая перед собою нотные листки.
- Довольно, - сказал капельмейстер, кивнув певцам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24