Она пошла по тротуару — улыбающаяся, счастливая, в шляпе с необъятными полями и длинном узком светлом платье; когда она ступила на лестницу, рука ее скользнула вниз и подобрала подол.Едва взволнованная девушка поднялась по лестнице, чья-то рука распахнула изнутри и придержала для нее дверь, и тогда я услышал хлынувшую из дверей музыку, непривычный оркестр, в котором громче всего звучали скрипка и фортепьяно; у мелодии был быстрый, почти современный ритм. И в тот самый миг, когда я услышал музыку и увидел, как девушка входит в отель, произошло кое-что еще. Красное такси сползло с тротуара на мостовую, я увидел, как рука шофера, затянутая в перчатку, сжала пухлый мячик клаксона, услышал радостное «ду-ду-у!», и именно в это мгновение, когда эхо гудка еще дрожало в синих сумерках, вдруг разом и беззвучно вспыхнули все уличные фонари вдоль Пятьдесят девятой улицы и по Пятой авеню, и головокружительное наслаждение всколыхнулось во мне, и я шагнул на мостовую — к отелю «Плаза», к музыке, к тому, что ждало меня впереди. 14 Я перешел Пятьдесят девятую улицу, по которой навстречу мне безобидно ползли лишь три медлительных авто, да вдалеке горел электрический глаз трамвайчика. Входа в отель «Плаза» с Пятой авеню не существовало; правда, знакомые колонны были на месте, но между ними тянулась стеклянная витрина, а за ней сверкал великолепием ресторан, заполненный посетителями в вечерних костюмах.А потому я вошел в «Плазу» с Пятьдесят девятой улицы и вслед за музыкой по выстланному ковром коридору прошел в «Чайную комнату».Оркестр наяривал рэгтайм — фортепьяно, труба, скрипка и арфа, которую дергала и терзала поводившая плечами дама в длинном бледно-лиловом платье. Мужчины в костюмах, жилетах, при галстуках, женщины почти все в шляпах — огромных шляпах с необъятными полями или в чалмах. Одну чалму венчало двухфутовое страусовое перо, возвышавшееся прямо надо лбом хозяйки; оно ритмично раскачивалось, и можно было проследить, как оно передвигается по залу.Я смотрел, слушал, улыбался; слова песни были мне знакомы, но что же выделывали эти люди? Конечно, они двигались в такт ритму, еще как двигались — плечами, руками, бедрами, ногами, головами. Некоторые женщины нелепо выворачивали левую руку, упираясь ладонью в бедро, а локоть двигая прямо перед собой. У других руки безвольно болтались вдоль тела. Мужчины то и дело наклоняли своих партнерш назад, почти горизонтально.Песня закончилась внезапно. «Погляди на пару, что танцует рэгтайм, — мысленно напевал я, — погляди, как они задирают ноги»; и то же самое проделали танцующие, все как один, коротко лягнув одной ногой воздух у себя за спиной. Вдруг все хором пропели последние слова песенки: «Это медведь, это медведь!» — и прокричали во все горло: «ЭТО МЕДВЕДЬ!» Музыка оборвалась, и танцоры дружно сгорбились, косолапо побрели по залу, шаркая ногами и скалясь — я только сейчас сообразил — в подражание медвежьей походке. Это было нечто!Возле меня остановился официант в темно-зеленом костюме, отделанном золотым галуном.— Вы один, сэр?Я подтвердил, и он озабоченно огляделся, хмурясь, впрочем, чисто символически.— Боюсь, сэр, у нас нет свободных столиков. Не хотели бы вы подсесть к кому-нибудь?Он кивком указал на столик, за которым сидела в одиночестве молодая женщина. Она улыбнулась и кивнула. Я не возражал, и официант провел меня к столику. На женщине была чалма с пером; когда я подошел, она вдевала сережку.— Чай на две персоны? — осведомился официант, и я взглянул на соседку:— Это удобно?Она вновь кивнула.— Обычно я не такая храбрая, но я очень не люблю сидеть одна на the dansant. На чаепитии с танцами.— О, я знаю, что такое the dansant, — отозвался я, отодвигая стул. — Я безупречно владею французским. L'heure bleu!— Tiens, — сказала она. — Croissant! Ну, рогалик! (фр.)

Мой запас французских слов был почти исчерпан; я задумался, могу ли рискнуть, и все же рискнул:— Merde! Дерьмо! (фр.)

Однако она рассмеялась; мы улыбались друг другу, и все шло прекрасно, и я рад был тому, что оказался именно здесь, потому что хорошо помнил, какое мрачное, ни с чем не сравнимое одиночество охватывает порой, когда оказываешься во времени, где не знаешь ни единого человека из живущих на земле. И поэтому так славно было сидеть за этим столиком, болтать и смеяться.Официант вернулся с подносом, на вид серебряным, и скорее всего так оно и было. Он расставил чашки, блюдечки, кувшинчики со сливками — все из белого китайского фарфора, разложил изящные ложечки и полотняные салфетки. Во время этой церемонии я смотрел на девушку, сидевшую напротив меня, и благодаря чалме в памяти у меня всплыло слово: «Джотта». Пяти лет от роду я несколько месяцев прожил у тети, которая в двадцатые годы была, как тогда говорили, сорванцом. Однажды в шкафчике она наткнулась на головной убор, который носила тогда, — изящную чалму с высокими перьями и множеством фальшивых драгоценностей, не слишком отличавшуюся от той, что носила моя нынешняя соседка. Тетя надела чалму и сплясала — отменно, как мне показалось — танец, который она назвала «чарльстон», напевая при этом песенку своей юности «Джа-да». И танец и песня мне чрезвычайно понравились, и иногда, по моей просьбе, тетушка танцевала вновь и пела, а я веселил ее, пытаясь подражать. Песенка понравилась мне, потому что ее слова были совершенно бессмысленными. Мы танцевали и пели: «Джотта», такт — и снова: «Джотта!» Еще один такт, а затем шла часть, которая более всего пришлась по нраву простодушному пятилетнему мальчику: «Джотта, джотта, джинк-джинк-джинг!» И сейчас девушку, сидевшую напротив меня и разливавшую чай, я мысленно окрестил Джоттой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108