упорядоченный и неторопливый круговорот сезонов, дождя, снега, мороза, оттепели, солнца и засухи проветрил и напоил землю, сотни речек, сливаясь в единого громадного отца вод, несли все дальше и дальше на юг плодородную грязь, богатую житницу, ваяли утесы для длинного марша приречных городов, заливали низины Миссисипи, создавая тучную аллювиальную почву за пластом слой, за футом дюйм, за веком год повышали поверхность земли, которая со временем (уже недалеким по сравнению с этой неподписанной летописью) будет содрогаться от проходящих поездов, как подвесной мостик, по которому идет кошка;
Тучная, глубокая, черная аллювиальная почва, где хлопчатник будет подниматься выше головы всадника, уже представляла собой единые джунгли, единую чащу, единую непроходимую гущу шиповника, тростника и лиан, обвивающих высоченные камедные деревья, кипарисы, хикори и ясени, теперь ее покрывали следы недиковинной формы – там обитали олени, медведи, пантеры, бизоны, волки, аллигаторы, множество животных помельче, и недиковинные люди, видимо, для того, чтобы давать им названия, – безымянные (сами), хотя и вошедшие в летопись, они воздвигли курганы, чтобы спасаться от весенних разливов, и оставили скудные вещественные памятники; несовременные и изгнанные, изгнанные теми, кто в свою очередь был изгнан, потому что тоже был несовременным: дикий алгонкин, чикасо и чокто, натчез и паскагул глядел в первобытном изумлении на чиппевейское каноэ, несущее трех французов, – и, едва успев обернуться, увидел, как десяток, потом сотня, потом тысяча испанцев выходят из Атлантического океана на сушу: приток, прибой, тройной прилив и отлив движения столь быстрого и стремительного в неторопливой аллювиальной летописи этой земли, что оно походило на неуловимые манипуляции фокусника с колодой карт: на миг появляется француз, потом, возможно, на два, испанец, потом еще на два француз, потом снова испанец, и еще на одну, последнюю, секунду едва живой француз; потому что тут явился англосакс, пионер, смельчак, читающий во все горло протестантское Писание и гонящий виски, с Библией и кувшином в одной руке и (большей частью) с местным томагавком в другой, драчливый, буйный не по злобе, а просто из-за перегруженных желез; любвеобильный и распутный; женатый неукротимый холостяк тащил беременную жену и большинство тещиной родни в непроходимый, кишащий врагами лес: жена рожала ребенка, скорее всего, за ощетинившейся винтовками бревенчатой баррикадой, невесть где и за сколько миль откуда бы то ни было, потом он делал ей еще одного, не успев достичь своей конечной, не дающей покоя ногам цели, и в то же время разбрасывал свое бьющее ключом семя по сотням смуглых чрев в тысячемильных дебрях; наивный и недалекий, не знающий пределов алчности, свирепости, незнающий и предусмотрительности, он изменял лицо этой земли: валил двухсотлетнее дерево, чтобы добыть из-под него медведя или набрать шапку дикого меда;
Тоже несовременный: он продолжал валить двухсотлетние деревья, когда медведи и дикий мед уже исчезли, и там могли оказаться лишь енот или опоссум, чьи шкуры стоили от силы два доллара, превращал землю в ужасающую пустыню, с которой сам исчез первый, даже не вслед за чуть более смуглыми людьми, а одновременно с ними, потому что, как и они, мог жить и кормиться только в дебрях; исчез, отгулял с довольным видом свой сытый, разгульный час и перестал существовать, оставив своего призрака, отверженного и объявленного вне закона, уже без Библии и вооруженного лишь разбойничьим, бандитским пистолетом, обитал он на опушках дебрей, которые сам помог уничтожить, потому что приречные города уже шагали по веренице обрывов все дальше на юг: Сент-Луис, Падука, Мемфис, Хелена, Виксберг, Натчез, Батон-Руж, их населяли люди, громко говорящие о законе, одетые в тонкое сукно и яркие жилеты, у них были черные рабы, ампирные кровати, инкрустированные шкатулки и часы из позолоченной бронзы, покуривая сигары, они разгуливали на обрывах, под которыми в трущобах из лачуг и плоскодонок он бесчинствовал свой последний роковой вечер, снова и снова теряя свою никчемную жизнь под яростными ножами таких же, как сам, пьяных и никчемных людей – это в перерывах между преследованиями и травлей его исчезающих воплощений в образах Харпа, Хейра, Мейсона и Мюррела, когда в него либо стреляли, едва завидев, либо затравливали собаками и вытаскивали из сохранившихся в дебрях у сухопутной натчезской тррпы тайных притонов (однажды кто-то принес в этот край странное семя, зарыл его в землю, и теперь широкие белые поля покрывали не только пустынные места, оставленные его бессмысленным и беззаботным топором, но уничтожали, оттесняли дебри еще быстрее, чем он, так что у него едва было прикрытие для спины, когда, притаясь в своих зарослях, он глядел на своего экспроприатора в бессильной, недоверчивой и непонятной ярости), потом волокли в города для официального обвинения в судебном зале, а потом на виселицу или на сук дерева;
Потому что прошли те дни, давние, прекрасные, наивные, буйные, разгульные дни без будущего; последние плот и килевая лодка (Майк Финк был легендой; вскоре даже деды не будут уже заявлять, что помнят его, героем реки стал теперь пароходный шулер, сходящий на берег в пышном, измазанном до взъерошенных волос наряде там, где капитан высаживал его) были проданы по кускам на дрова на Шартрез-, Тулуза-, и Дофин-стрит, а смельчаки чикасо и чокто, коротко стриженные, в комбинезонах, вооруженные кнутами погонщиков вместо дубинок войны и уже собирающиеся уезжать на запад, в Оклахому, смотрели, как пароходы бороздят даже самые мелкие и отдаленные лесные речки, где под гребные колеса неслышно падали жертвы Хейра и Мейсона, ограбленные и нагруженные для тяжести камнями;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53