Надеюсь, господин прокурор, вы не считаете это допустимым.
У господина директора, который затем надевает пальто в приемной, вполне солидная внешность, во всяком случае, на Банхофштрассе он не обратит на себя внимания. На шее он носит неброское шелковое кашне. Плешивую голову покрывает фетровой шляпой столь же скромного цвета... Заметив меня, он ее не снимает, а хватается за горло, как бы поправляя кашне. Я киваю. Почему, собственно? Он уходит со словами:
- Мы встретимся перед судом!
Прокурор вызывает меня.
- Есть сорт миллионеров, - говорю я, - к которым в правовом государстве и не подступишься, не удивительно, что они вечно воскресают...
Миловидную девицу тотчас же отсылают с письмом в гостиницу "Урбан". Сразу возникает мысль: "Не вернулась ли Юлика из Парижа?" Прокурор, которого я до сих пор видел только гостем на моей койке, предлагает мне кресло.
- Да, - улыбается он,- милый мой друг...
Его перебивает телефонный звонок. Он слегка отворачивается со своей трубкой от служебного аппарата, как и подобает при неслужебной беседе, слушает, играет связкой ключей, глядит в окно, говорит, что дома обедать не будет, днем у него выездное дело, осмотр места преступления. Потом внезапно прерывает разговор, видимо, затрудняясь в моем присутствии ответить на какой-то настойчивый вопрос, и несколько натянутым тоном опять обращается ко мне:
- Сибилла шлет вам привет.
- Спасибо, - говорю я, - как она поживает?
- Спасибо, - говорит он. - Она счастлива, что опять дома.
Потом, когда улыбка исчезает с его лица, когда откровенно неловкое молчание длится достаточно долго, как бы окончательно подтверждая, что я пропавший без вести Штиллер, а значит, бывший любовник его жены, которая счастлива тем, что опять дома, он прячет связку ключей в карман и высказывает не слишком оригинальную мысль:
- Да, потешная штука жизнь.
Я не нахожу, что сказать в ответ.
- Если вы не возражаете, Штиллер, пообедаем вместе. У нас есть время до двух. Я предлагаю поехать за город, - говорит он, вставая.
2. Обед.
Молчаливая поездка по лесам и лугам. Все пронизано осенью. Солнце греет еще настолько, что можно посидеть на воздухе, хотя бы после полудня. Сидим в садике забавной деревенской харчевни, зато отсюда открывается живительный вид на широкие дали. Над головой - виноградные плети, рядом - несколько жидких виноградных лоз, сквозь них виднеется озеро, мерцающее в блеклом осеннем воздухе; все подернуто голубой дымкой: и пламенеющее увядание лесов, и бурые пашни. Кое-где, прислоненные к плодовым деревьям, еще стоят лестницы, а под ними корзины. Осы слетаются на наше "кампари". Вершины гор высятся над осенней дымкой, ясные, как стекло, и словно бы отодвинутые вдаль; их снежная белизна сверкает за призрачно-голыми ветвями плодовых деревьев, подобно дароносице за черной решеткою алтаря.
- Красиво! - говорю я. - Очень красиво.
- Вы не бывали здесь?
Обед превосходный.
- Что будем пить? - спрашивает мой прокурор и друг. - По-моему, у них недурен майенфельдер.
- Охотно, - говорю я, - очень охотно.
Никак не могу оторваться от созерцания пейзажа, спуск к озеру такой гармоничный и плавный, что создается ощущение полета. Осенняя дымка стирает невзрачные контуры поселка - не города, не деревни,- остаются только лесистые холмы, бархатно-мягкие мульды, пашни, трясины. Пейзаж, занимающий мое воображение именно своей привычностью. Я знаю его. Но люблю ли?
- Я слышал, - говорит мой прокурор, - что ваши друзья были несколько разочарованы. Они сочли вас холодным и безлюбым.
- Возможно, они правы.
- Почему?
Пожимаю плечами. С ними у меня происходит то же, что и с этим ландшафтом, на самом деле он, как и прочие ландшафты, достоин любви. Дело тут, наверно, во мне... Опять все то же: осы в бутылке, тени на посыпанных гравием дорожках, золотая тишина увяданья - все словно заколдованное; куры, кудахтающие на лужайке, переспелые груши на дороге, астры, пестреющие за железной оградой, кровавые звезды отгоревшего дня, голубоватый воздух меж деревьев - все точно прощается само с собою; как бы стекающая листва тополя, металлический налет па упавших плодах, дымок с полей, где жгут сухую ботву, а за решеткой виноградных лоз - мерцающее озеро. День скоро кончится, солнце уже ржавеет, потом будет дорога домой, без пальто, руки в карманах брюк, влажные листья под ногами уже не хотят шуршать, быстрым шагом проходишь мимо затянутых сумерками усадеб, давильных прессов с капающим в бочки вином. Мимо красных фонарей на пристани, в тумане... Это здешняя осень, но я вижу и здешнюю весну. Вижу еще молодую пару. Они идут напрямик, по бездорожью, а земля, напоенная вешними водами, чавкает у них под ногами - мягкая, темная, как мокрая губка, их обвевает фён, солнце уже греет, они идут навстречу манящим неожиданностям ландшафта, все время на некотором расстоянии друг от друга. Пахнет разбросанным навозом, на откосах, приглаживая траву, булькают, журчат ручейки, в голых лесах, затопленных мартовскою синью, высятся еще безлиственные стволы деревьев, две караковые лошадки тянут плуг по отлогим холмам, черные комья земли словно выкатываются навстречу свету. Странная встреча с прошлым! Еще молодые, они рассуждают о возрасте, ибо уже знают: всякий возраст - кроме детства - приносит немалую толику горечи, и все же каждый возраст был бы хорош по-своему, если бы меньше умствовать, меньше отрицать то, что ему подобает, ведь и смерть, которая подобает каждому, ведь и ее нельзя ни отрицать, ни понять, ни отсрочить. Он говорит без умолку, этот молодой человек, о двух началах, движущих его жизнью, - о работе и "искуплении", так он это называет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145