Отсюда наличие трех уровней
языка начиная с неповторимого бытия письма. К концу Возрождения исчезает
эта сложная игра уровней. И происходит это двояким образом: потому что
фигуры, непрерывно колеблющиеся между одним и тремя терминами, происходят
к бинарной форме, делающей их устойчивыми; и потому что язык, вместо того
чтобы существовать в качестве материального письма вещей, обретает свое
пространство лишь в общем строе репрезентативных знаков.
Эта новая диспозиция влечет за собой появление новой, дотоле
неизвестной проблемы: действительно, прежде вопрос стоял так: как узнать,
что знак и вправду указывает на то, что он означает? Начиная с XVII века
вопрос формулируется так: как знак может быть связан с тем, что он
означает? На этот вопрос классическая эпоха отвечает анализом
представления, а современная мысль -- анализом смысла и значения. Но тем
самым язык оказывается не чем иным, как особым случаем представления (для
людей классической эпохи) или значения (для нас). Глубокая
сопричастность языка и мира оказывается разрушенной. Примат письма
ставится под сомнение. Таким образом, исчезает этот однородный
слой, в котором увиденное и прочитанное, видимое и высказываемое
бесконечно перекрещивались между собой. Вещи и слова отныне
разделены. Глазу предназначено видеть, и только видеть, уху --
только слышать. Задачей речи становится высказывание того, что
есть, но она уже не является ничем сверх того, что она говорит.
Так происходит грандиозная перестройка культуры, в истории
которой классическая эпоха была первым и, пожалуй, наиболее
значительным этапом, поскольку именно этот этап порождает новую
диспозицию слов и вещей, во власти которой мы до сих пор
находимся, и поскольку именно он отделяет нас от культуры, в
которой не существовало значение знаков, ибо оно было растворено в
господствующем значении Подобного, но в которой загадочное,
однообразное, навязчивое, изначальное бытие знаков мерцало в своем
бесконечном раздроблении.
Ни в нашем знании, ни в нашем мышлении не осталось даже
воспоминания об этом бытии, не осталось ничего, кроме быть может,
литературы, да и в ней это воспоминание просматривается скорее как
намек, как нечто косвенное, а не непосредственное. Можно сказать,
что в каком-то смысле "литература", в той форме, в какой она
сложилась и обозначилась на пороге современной эпохи, выявляет
воскрешение живой сути языка там, где этого не ожидали. В XVII и
XVIII столетиях существование языка как такового, его давнишняя
прочность вещи, вписанной в мир, растворяются в функционировании
представления; любой язык имел ценность как дискурсия. Искусство
языка сводилось к способу "подать знак", то есть обозначить
какую-либо вещь и разместить вокруг нее знаки, -- иначе говоря, это
искусство - назвать, а затем посредством одновременно украшающего
и доказывающего удвоения поймать это название, замкнуть его и
скрыть, обозначить его в свою очередь другими именами, которые
были его отсроченным присутствием, знаком вторичного порядка,
риторической фигурой, украшением. Однако в течение всего XIX века
и до наших дней -- от Гельдерлина до Малларме и Антонена Арто --
литература существовала и все еще существует в своей автономии;
она резко отделилась от любого иного языка, образовав своего рода
"противодискурсию" и вернувшись, таким образом, от связанной с
представлением или обозначением функции языка к тому его грубому
бытию, которое после XVI века было забыто.
Те, кто полагает, будто постижение самой сути литературы
осуществимо путем ее исследования на уровне не того, что она
говорит, а сигнификативной формы, остаются в пределах
классического статуса языка. В современную эпоху литература -- это
то, что компенсирует (а не подтверждает) сигнификативное
функционирование языка. Благодаря литературе блеск бытия языка
вновь распространяется до самых пределов западной культуры и
проникает внутрь нее -- так как начиная с XVI века язык стал для
культуры наиболее чуждым явлением; однако с того же самого XVI
века он лежит в центре того, что покрывается ею. Поэтому
литература все больше выступает как предмет, подлежащий
осмыслению, вместе с тем, и по той же самой причине, как нечто, ни
в коем случае не поддающееся осмыслению на основе теории значения.
Будет ли она анализироваться в плане означаемого (того, что она
хочет высказать, ее "идеей", того, что она обещает или к чему
призывает) или в плане означающего (с помощью схем, заимствованных
у лингвистики или психоанализа), не имеет большого значения; все
это только преходящие веяния. Как в первом, так и во втором случае
литературу пытаются обнаружить за пределами того пространства, в
котором в рамках нашей культуры она вот уже полтора века постоянно
возникает и запечатлевается. Такие способы расшифровки восходят к
классической ситуации языка, той, которая господствовала в XVII
веке, когда строй знаков стал бинарным, а значение отразилось в
форме представления; тогда литература и в самом деле состояла из
означающего и означаемого и заслуживала анализа как таковая.
Начиная с XIX века литература вновь актуализирует язык в его
бытии; однако он не тот, что существовал еще в конце эпохи
Возрождения, так как теперь уже нет того первичного, вполне
изначального слова, посредством которого бесконечное движение речи
обретало свое обоснование и предел. Отныне язык будет расти без
начала, без конца и без обещания. Текст литературы формируется
каждодневным движением по этому суетному основоположному
пространству.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182