И пальцы Пабло, скользившие по рядам знаков, тоже отбрасывали
тени. Он различал очертания букв, источавших запах мглистой дали, шелест
струящихся страниц, родника неизбывно льющегося времени. Он пока не читал,
а только рассматривал книгу, впитывая ее в себя всеми органами чувств. Вне
машины ни микрофильмы, ни пластинки с текстами не были вещью, которая
поддается восприятию, раскрывая себя: микрофильм представлял собой
малюсенькую трубочку, которую руке невозможно было отличить от пачки со
слабительным или с таблетками для аборта. Читальные пластинки были в
лучшем случае, да и то в устаревших формах, кусочком пластмассы размером с
ноготь. Чаще всего их сразу встраивали в машину: стоило нажать на клавишу
вызова, и возникал шрифт - стандартное изображение из растровых точек,
пригодное для передачи любой информации, неосязаемое и беззвучное, без
запаха и без вкуса, никоим образом не соотносимое с естественными
пропорциями органа человеческих чувств, а тем более глаза. Точно так же
нажатием на клавишу любого другого компьютера включается стиральная или
селективная машина, калькулятор или будильник, поисковый прибор,
помогающий отыскивать свой жилотсек.
А бумажная книга, во-первых, приходилась как раз по руке: она лежала
на ладони, как птица в гнезде - возьмем хотя бы это сравнение вместо того,
которое напрасно силился подыскать Пабло. И каждая из ее страниц являла
собой некий образ, контуры которого можно было обмерить взглядом, являла
меру сомкнутого пространства, а значит - времени. Обозримую и потому
человечную меру, которая позволяла соразмерять и отмеривать, сколько
страниц тебе еще прочесть: две, а может, три, семь или сто. На дисплее или
под лупой читального прибора буквы тянулись бесконечной вереницей, там
можно было, правда, регулировать скорость, а захочется - в любой момент
остановить, но тогда текст, замерев, превращался в неясное чередование
слов, бесформенный, лишенный перспективы, случайный фрагмент, где зачастую
и предложения-то не различишь. Простор, открывавшийся мысли на страницах
книги, становился конвейером в читальном приборе, переползавшем с места на
место при нажатии на кнопку, от которого срабатывало восприятие и
механически подключался мозг. Даже проследив весь путь такой ленты,
человек не мог уловить сути. В лучшем случае текст оставался цитатой. По
трубочке с микрофильмом нельзя было распознавать, сколько часов чтения в
ней кроется. А бумажная книга и на вес и на вид сразу давала понять, с кем
имеешь дело. Она, будто знакомясь с тобой, указывала на переплете свое имя
- заглавие, вот и здесь: "В тяжкую годину". Этот томик появился на свет в
один год с кассовым чеком отца Жирро и содержал три текста на немецком, в
ту пору еще не смешанном с английским, которые назывались "рассказы".
Пабло не знал, что это такое, да и авторы были ему незнакомы.
Первый рассказ был озаглавлен "В исправительной колонии" и начинался
так:
"Это особого рода аппарат, - сказал офицер ученому-путешественнику,
не без любования оглядывая, конечно же, отлично знакомый ему аппарат.
Путешественник, казалось, только из вежливости принял приглашение
коменданта присутствовать при исполнении приговора, вынесенного одному
солдату за непослушание и оскорбление начальника. Да и в исправительной
колонии предстоящая экзекуция большого интереса, по-видимому, не вызывала.
Во всяком случае, здесь, в этой небольшой и глубокой песчаной долине,
замкнутой со всех сторон голыми косогорами, кроме офицера и
путешественника находились только двое: осужденный, туповатый, широкоротый
малый с нечесаной головой и небритым лицом, и солдат, не выпускавший из
рук тяжелой цепи, к которой сходились маленькие цепочки, тянувшиеся от
запястий, лодыжек и шеи осужденного и скрепленные вдобавок соединительными
цепочками. Между тем во всем облике осужденного была такая собачья
покорность, что казалось, только свистнуть перед началом экзекуции, и он
явится".
Читая, Пабло с трудом вникал в значение многих слов - например, он не
знал, что такое "исправительная колония", - однако они все больше и больше
захватывали его, ибо, хотя многое из прочитанного казалось ему
невероятным, более того - немыслимым (разве солдат может ослушаться?), -
ему казалось, будто кто-то рассказывает ему, что происходило с ним самим,
только он этого пока не знал. "Теперь, сидя у края котлована, он мельком
туда заглянул". Пабло еще ни разу не приходилось сидеть у края котлована,
а тут он почувствовал, что его потянуло вниз, на дно. Может, он уже падает
в кровавую воду, которая стекает туда, смешиваясь с нечистотами?
А дальше дело было так: офицер принялся объяснять путешественнику
устройство экзекуционного аппарата, а заодно, на примере своего
судопроизводства, и структуру исправительной колонии этого идеала
повиновения и порядка, выхолощенного, на его взгляд, всякими реформами, -
стал растолковывать, чтобы склонить чужеземца на свою сторону, на сторону
приверженцев старины. Пабло видел этот аппарат воочию в призрачной,
мрачной впадине посреди песчаной местности, видел его меж скатов страниц
книги, лежавшей у него в руках. Он чернел на желтоватом фоне -
вытянувшееся ввысь своей громадой, расчлененное натрое насекомое: внизу
лежак с ремнями, чтобы пристегивать провинившегося, с войлочным шпеньком в
изголовье, чтобы затыкать рот, и миской рисовой каши, чтобы накормить
напоследок, после того, как он осознает наконец свою вину.
1 2 3 4 5 6 7