А не умея измыслить чего-либо достойного, звал Валамир вождя и дружину страшиться простого булыжника и брюхатости дочери своей. Дескать, вместо того, чтобы булыжник сей с поля убрать, в слабомыслии своем Валамир, сын Гундамира, камня простого испугался и все село трястись от страха заставил. И смеялся Лиутар, а после страшно гневался и печалился над участью своей: о, Эрзарих, какая доля выпала сыну твоему — о благе народа печься, имея вместо опоры трусов и недоумков.
Так навлек позор на род валамиров скудоумный Вавила, а после винился и каялся.
В этом месте рассказа Вамбы Вавила встал и, хлопнув дверью, вышел. Осмотрительный скалкс, поразмыслив над случившемся, последовал за господином. В соседней комнате почти сразу забубнили голоса. Вавила что-то гневное говорил, скалкс поддакивал. И даже подзуживал, вроде. Скотина.
— Что это они, Морж? — спросила Аська.
— Вандалы, — пояснил Сигизмунд.
Вамба, судя по всему, был доволен. Речь его стала еще более доверительной.
…Ну вот, значит, Сегерих-то все ходил и смотрел на убилстайну. На третий же день после того, как Валамир никчемного Вавилу палками со двора гнал, сел Сегерих в хузе своем и сидеть стал. Думать-печалиться. Даже когда виру Валамиру присуждали за то, что Вавилу-воина палками гнал, не пошел Сегерих на тинг. Сидел и мучил себя — размышлял тяжко.
Истинно говорю тебе, Сигисмундс, поверь мне, так оно было. Иду, бывало, и вижу: Сегерих поутру корову выгоняет — а сам думает. И днем в поле работает
— думает. У него лицо особенное, когда он думает. А к убилстайне ходить перестал.
И вот как-то раз в лютую непогоду, устав от дум, сорвался Сегерих с места и в бург поехал, к Лиутару. О чем с Лиутаром толковал — неведомо, но прислушался к речам Сегериха Лиутар-рикс.
А Лиутара в ту пору своя печаль грызла. Она всех нас грызет — для того и нужна нам бронетехника, чтобы от печали той оборониться. На полдень от нас племя появилось неспокойное. Неведомое племя. Говорили в бурге, дескать, с земель племя это кто-то сильный согнал. И вот ходит оно, где осесть ему — ищет. Оттого и мучили всех в бурге предчувствия войны большой. И из капища от жрецов вести неутешительные. Уста всех богов о Радагайсе говорят, кровавом и страшном. Мол, идет, идет Радагайс!
Последние слова Вамба произнес с трагическим подвывом. И глаза сделал страшные.
— Что за Радагайс? — спросил Сигизмунд. — Пугалка такая?
— Да нет, — сказала Вика, — не пугалка. Был такой страшненький товарищ. Кровушки попускал. Кстати, теперь я могу вам сказать, из какого года они прибыли.
— Из какого?
— Около четырехсотого.
— Нашей эры?
— Нашей.
— А с чего ты взяла?
— Радагайс. Не помню точно, в каком году, но где-то в самом начале пятого века откуда-то с севера на Римскую империю упал некто по имени Радагайс. Или Радагаст.
— В каком смысле — «упал»?
— В наихудшем. Явился во главе большой орды, навел страху на всех, в том числе и на германцев, кричал, что доберется до Рима и выпустит кровь из тамошних сенаторов… Его разбили в Италии. Всех, кого захватили в плен, распродали в рабство, а самому отрубили голову.
— А кто он был хоть, этот Радагаст?
— Ты знаешь, — медленно проговорила Вика, — есть такое мнение, что славянин.
— Начало пятого века, значит… — сказал Сигизмунд. — Полторы тысячи лет назад…
И посмотрел на Вамбу. Вамба явно не тянул на такой солидный возраст.
— Йай! — с жаром продолжал посланец седых веков (Вика переводила). — И в самом деле! Вникни же, Сигисмундс: на полдень — народ лютый, неведомый, к землям нашим подбирается, а где-то за горами, за долами, за лесами — ходит-рыщет Радагайс, еще более лютый! Вот как плохо, вот как страшно!
И хоть велик и могуч народ вандальский, но не бесконечна сила его. Посему внял Лиутар словам Сегериха. Про все доподлинно выспросил. И про то, как Лантхильда, дочь Валамира, сына Гундамира, в овраг сверзилась и что из этого проистекло. И про то, как убилстайна из земли чудесным и страшным образом выпростался. И как ты, Сигисмундс, муж великий и щедрый, махта-харья со всех сторон, допрежь убилстайны в овраге появился и к себе всех зазывал, добро суля. И в то вник Лиутар, сын Эрзариха, что края твои добром изобильны, людом же населены простоватым. И случилось так, что склонился Лиутар к уговорам Сегериха и решил приглашению твоему внять. С дружиною и со всеми родами вандальскими…
«Махта-харья» похолодел. Вика прыснула. Сигизмунд страшно озлился на нее, но смолчал.
— Так было решено промеж Сегерихом и Лиутаром, о чем и старейшинам доложить было велено: ежели ты, Сигисмундс, еще раз явишь себя, принять тебя с почестями, одарить и приглашению твоему последовать. И еще говорил Лиутар, что осенью поедет он по селам кормиться — тогда и привезет дары тебе.
Тут Вамба заметно пригорюнился.
…С Лиутаром-вождем так вышло. Сам он на убилстайну смотреть не поехал, недосуг было. Дружинников послал, а с ними одного своего десятника. Этот десятник… — Тут Вамба омрачился. Даже замолчал на время, собираясь с силами.
— Что? — с упавшим сердцем спросил Вику Сигизмунд. — Десятника еще ждать?
Вика переговорила с Вамбой. Перевела не без ехидства:
— Десятник тот — ох какой бедоносец. По правде сказать, жуткий он человек. Да и то вопрос, человек ли… Сам, говорит, из рекилингов-волков, отцом был в священной ярости зачат, матерью в священной ярости извергнут.
— Что значит — «человек ли»? — изумился Сигизмунд. — Оборотень, что ли?
— Может, кое-кто шутки ради такой облик принял…
— Кто?
Вамба многозначительно прикрыл один глаз ладонью. Вторым свирепо глянул на Сигизмунда. Вот, мол, кто!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141