– И что, она красива? – осведомился Тюка, потирая руки.
– Весьма!
– И богата?
– Разумеется!
Оба "монаха" пришли в страшное возбуждение и забегали взад-вперед, бестолково размахивая руками. Затем разом остановились и сделали умильные рожи – что было особенно смешно, если принять во внимание разбойничьи усы и синяки под глазами.
– Наш святой долг, – проговорили они слаженным хором, – вернуть эту заблудшую овечку со всеми ее богатствами в наше стадо.
Агульон погладил себя по животу и подмигнул Тюке, а Тюка похлопал себя по бокам и подмигнул Агульону. Затем оба одновременно повернулись и побежали на месте, высоко вскидывая ноги.
Вперед снова выступил Каталан.
– Долго ли шли они, лелея страшные замыслы, коротко ли, да только пришли и нашли добродетельную Ильдегонду и слугу ее бедного – то есть меня, принявшего катарскую веру ради прекрасной госпожи. Сперва схватили они слугу. – Тут Каталан повернулся к "монахам" и с покорным видом протянул им руки. – Вяжите меня, супостаты, пытайте, как хотите, страшными пытками, и знайте: бренное мое тело – наследие диаволово, и я с радостью освобождаюсь от него!
Оба "монаха" громко пыхтя с готовностью связали Каталана по рукам и ногам, повалили на землю и принялись колотить. При каждом ударе они вопили омерзительными голосами:
– Веруешь в Бога-Отца? Веруешь в Бога-Отца?
Арнаут Каталан извивался под их ударами, бился и катался, не забывая испускать душераздирающие стоны. Он так надрывался, что одна из собак вскочила и, размахивая хвостом, принялась оглушительно лаять.
Наконец Каталан затих.
"Монахи" отерли пот. Агульон наклонился, потыкал, кряхтя, в Каталана растопыренными пальцами.
– Вроде как он помер.
– Вот негодяй! А какой, однако же, чистый тут воздух, заметил, брат?
– Чистый, брат. Это потому, что еретик умер.
– Странно также, что мухи на труп не летят.
– Это потому, что здесь нет мух, брат.
– Как это – нет мух?
– А вот так. Вообще нет.
– Как же такое вышло, чтобы вовсе не было мух?
– А я их от Церкви отлучил, вот они и передохли.
– Странно. Вот я тоже графа Фуа от Церкви отлучил, а он живехонек.
Тут граф Фуа, которого действительно недавно отлучили от Церкви, громко захохотал и погрозил Саварику кулаком. Саварик возвел глаза к небу и пожал плечами – скромник.
– Ах, если бы и катары вот так после отлучения дохли! – завел снова Агульон.
– Увы, брат! – ответствовал Тюка с печальным видом. – Катаров подобной малостью не возьмешь!
Бурное одобрение зрителей подбодрило "монахов". Они сделали паузу, чтобы поклониться в ответ на аплодисменты, после чего с самыми зверскими рожами подступились к девице Ильдегонде.
Однако Ильдегонда, как и замышлялось автором пьесы, ни в какую не поддавалась на увещания. Посулы и даже угрозы оставили ее совершенно равнодушной.
Представление близилось к сногсшибательной развязке, о чем и уведомил публику нарочно для такого случая воскресший Каталан.
– Превеликой жалости достойно, что честь не в чести и ложь вознесена на пьедестал, – заявил Каталан, садясь на земле, а затем и вовсе вставая. – Увы, плачевная участь ожидала многих достойных, ибо мир, где мы обречены влачить дни, сделался юдолью горьких слез и еще горшего безумия.
Лишь в одиночестве ты обретешь друзей,
Лишь после драки машут кулаками,
И солнце не встает над облаками,
И грамоты не знает книгочей,
а как он книги читает – неведомо. Увы! Но смотрите же, что случилось с прекрасной и добродетельной Ильдегондой и узнайте, как прекрасная катарка посрамила своих мучителей.
"Монахи" схватили несчастную Ильдегонду и связали ее так, что она стала напоминать кокон.
– Мы не станем больше ей грозить,
Мы ее не станем бить,
А вот как мы с нею поступим! – прокричали они в один голос и замерли на миг со зверскими гримасами на лицах, растопырив руки и расставив ноги. Затем Тюка с помощью Каталана притащил большую бочку и указал на нее размашистым жестом.
– В сию нечестивую нашу купель погрузим мы упорствующую в истинной вере девицу и силой окрестим ее в наше лжеучение!
Каталан подтащил ведро воды, заблаговременно приготовленное и спрятанное в стороне. Высоко подняв ведро, они с Тюкой вылили воду в бочку. Из щелей в бочке тут же потекли тонкие струйки. Каталан принялся затыкать щелки травой, ползая вокруг на четвереньках.
Между тем Агульон и Тюка подняли прямую, как палка, Ильдегонду, возложили ее себе на плечи и, ступая торжественно и медленно обошли с нею кругом всю сценическую площадку. Ильдегонда обреченно закрыла глаза.
А затем злокозненные "монахи" сунули Ильдегонду в бочку, сперва вниз головой, а затем, заметив ошибку, как положено.
– Сейчас ты примешь наше нечестивое крещение, – поведал Агульон страшным голосом.
– О жалкие, ничтожные еретики! – закричала Ильдегонда. – Никогда я не приму вашего нечестивого крещения!
– А нам плевать, ведь ты богата
И перед нами виновата!
Крещаешься во имя Папы Римского!.. Эй, что это?
Повисла пауза. Ожидание нагнеталось. Спустя мгновение зрители ощутили неладное. Настолько неладное, что между ними пробежал тихий, удивленный говорок. Домна Гильема демонстративно зажала нос двумя пальцами и устремила на Саварика негодующий взор – она мгновенно догадалась, что ужасающая вонь, распространившаяся из "купели", была частью замысла автора пьесы. А Саварик – золотоволосый, светлоглазый – и бровью не ведет, только вдруг угол рта у него предательски дернулся.
– Да! Вот так-то, многопочтенные! – выскочил вперед услужливый Каталан и принялся отвешивать во все стороны поклон за поклоном. – Это именно то, что вы подумали!
1 2 3 4 5 6 7 8 9