едва ли он чувствовал
раскаяние или даже малейшее беспокойство после того как предал многих
людей и погубил своих родителей. И он не был евреем, которых немцы
беспощадно уничтожали. Немного позже он открыл в себе еще одно свойство,
весьма сходное с умопомешательством (а возможно, и явившееся результатом
психического расстройства), проявившееся не сразу, а по прошествии
нескольких месяцев, проведенных в лагере. Однако именно оно помогло ему
выжить в тяжелейших условиях.
Он был одет всегда в одну и ту же мешковатую хлопчатобумажную одежду,
раскрашенную черно-белыми полосами, которую носили все заключенные -
грубую, не спасавшую от холода и ветра. Постелью ему служили голые доски в
наспех сколоченном бараке, лежащие прямо на влажной, холодной земле. Все,
с кем он жил вместе в этом бараке, были сильно истощены голодом и тяжелой
работой. Еда, настолько скудная, что ее не могло бы хватить и котенку, и
настолько отвратительная, что даже голодные собаки не стали бы ее есть, не
могла долго поддерживать обессилевшие, ослабленные организмы людей,
которых заставляли заниматься физическим трудом по двенадцать часов в
сутки.
Януш вспоминал о разных блюдах, претерпевая муки голода. Он
погружался в мечты о вкусной, обильной пище. Ему снились груды квашеной
капусты, сосиски и кровяная колбаса, тушенная свинина с ароматными
приправами и маринованные огурчики с укропом и перчиком. Часто во сне он
переносился в прошлое: вот ему снова девять лет, и вся его семья собралась
за столом, они едят жаркое из краденого поросенка, или мясо, оставшееся
после пирушки и заготовленное впрок, или нежный холодец, который мать
приготовила из костей поросенка. Он просыпался среди ночи, растревоженный
этими воспоминаниями; его запавшие глаза вглядывались в темноту, словно
пытаясь разглядеть в ней исчезнувшие, растворившиеся во мраке видения.
Пережитые им во сне чувства были яркими, они побеждали стоны и дурные
запахи, доносившиеся до Януша с соседних нар, и юноша лежал на спине
часами, припоминая все новые подробности их тайного семейного пира в ту
далекую ночь, и слюни текли из его раскрытого рта на шероховатые доски
нар.
Шло время, и Януш все более замыкался в себе. Его душа блуждала в
воспоминаниях о прошлом, уходя в них так же глубоко, как его иссохшая
плоть уходила внутрь выступающего костяка. Яркие видения, в которых он
почти всегда пировал со своими близкими, были единственным светлым пятном
на фоне лишений и физических страданий, переносимых им в нацистском
лагере. Они были мучительными, ибо возвращение к мрачной реальности всякий
раз вызывало у него что-то вроде шока, и в то же время они были его
единственной усладой, помогавшей притупить острое восприятие
действительности, ибо человек, не утешавший себя какими-нибудь иллюзиями,
не возведший между собой и внешним миром хрупкой преграды, мог сойти с ума
в том аду, куда судьбе угодно было забросить молодого Палузинского. В то
время как большинство заключенных, уже забыв вкус нормальной человеческой
пищи, относились к еде с полным безразличием, уже не осознавая, что едят
(они жадно, но почти машинально поглощали жидкую похлебку без мяса и
черный хлеб пополам с опилками, набивая свои пустые животы, - казалось,
они с тем же безразличием могли бы жевать траву), Януш никак не мог
отказаться от своих ночных воображаемых пиров, и вкус жареной свинины
снова и снова, как наяву, дразнил его глотку. Это стало его навязчивой
идеей, его постоянным бредом, мощной силой, зовущей его мысли к себе, как
магнит притягивает железо. В то время как другие погружались в бездну
отчаянья, Януш хватался за свои фантазии, подобно тому, как тонущий в
последнем бессознательном усилии пытается схватить стремглав летящую вниз
чайку.
Он работал так прилежно и старательно, как только позволяли его
истощенные силы, и пресмыкался перед надзирателями; когда ему удавалось
подслушать какой-нибудь неосторожный разговор ночью в бараках, он доносил
лагерному начальству о содержании разговора и называл имена заговорщиков.
Его угодничанье перед фашистскими выродками, его прилежание и трудолюбие
(к слову сказать, во много раз превосходившие его усердие в поле на родной
ферме) были замечены и охраной, и его товарищами-узниками. В кругу
заключенных он стал отверженным, его чурались и избегали говорить при нем
на важные, серьезные темы. Хотя соседи по баракам подозревали, что
Палузинский - шпион охраны, прямых улик против него никто не имел. Его
ненавидели за готовность служить Третьему Рейху и услужливое заискивание
перед немцами. К счастью для Януша, узники Майданека были настолько
запуганы и истощены физически, что расправа ему не грозила - большинство
заключенных пребывало в вялой апатии, и сильные страсти не рождались в их
обессилевших душах - в нацистском концентрационном лагере дух человека,
его достоинство ломались прежде всего.
Как-то раз Палузинский вместе с колонной из двадцати с лишним человек
шагал из лагеря, направляясь к вершине холма, где немцы устраивали
массовые истребления заключенных. (Такие жуткие расправы над многими
сотнями людей не были редкостью в лагерях смерти; фашисты и предатели
своего народа, завербовавшиеся в охрану, цинично шутили, что человек,
попавший в лагерь, мог выйти из него лишь через трубу крематория.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162