Он не отвечает.
Потом уже я с удивлением думала, что мне не было горько при мысли о погибшем отце и брате. Не знаю почему. Но тут лежит Фритьоф. Ноги у него связаны, руки скручены за спиной. Почему они сразу не зарубили его? Наверно — я и теперь так думаю, — за всем этим скрывалась злобная проницательность Гудреда Великолепного. Наверно, он догадался кое о чем и хотел повесить Фритьофа у меня на глазах, чтобы спросить:
— Ну, что ты сейчас чувствуешь?
Я оборачиваюсь к Гудреду и показываю ему язык. Он изумлен. Постояв так, я беру его руку и слизываю с нее кровь от укуса. И вдруг кричу:
— Думаешь, слуга, которого он приставил к своей дочери, мог оказаться ненадежным? Даже если б я сама этого захотела!..
Я кидаюсь на конунга, кусаюсь, царапаюсь, колочу его кулаками, он не может оторвать меня от себя, я падаю на пол, плачу, подползаю к нему и обнимаю его могучие колени.
— Помоги мне, помоги! Пусть у меня останется хоть кто-нибудь из отцовской усадьбы! Не убивай моего слугу! Беднягу воротит от одного вида женщины!..
Я отползаю к трупу бонда и переваливаюсь через него, руки у меня в крови, человек, похитивший меня, теряет терпение. Он встает и, пнув ногой Фритьофа, орет ему:
— Да образумь же ее хоть ты!
Старая хозяйка усадьбы лежит без памяти рядом со своим мертвым мужем.
Фритьоф остается в живых.
Вскоре мы уезжаем.
Наутро после брачной ночи я получила в подарок корабль.

Аса, королева Усеберга, объявила мне, что у нее болят ноги. Она послала за Одни, ирландкой, бывшей рабыней, а теперь служанкой, и та принесла ушат с горячей водой. Одни сняла полотно, в которое были замотаны ноги королевы, и красивой бронзовой иглой вычистила из-под ногтей грязь. Потом подпилила каждый ноготь и куском мягкой кожи отполировала их до блеска. Ноги у королевы обезображены костоломом и, видно, не раз были обморожены. Они некрасивы, но выразительно свидетельствуют о долгой и суровой жизни. Рядом с ее большими плоскими ступнями я вижу маленькие, нежные ноги Одни.
Одни приподняла ноги королевы и опустила их в ушат с горячей водой, старая женщина застонала от наслаждения. Она наклонилась вперед, уперлась локтями в колени и поглядела на меня, на старых губах играла счастливая и самодовольная улыбка.
— Вот почему хорошо быть королевой, — сказала она. — Конечно, я не в любую минуту могу кликнуть Одни и велеть ей принести мне горячей воды для ног. Ведь у меня столько забот. Мне приходится решать все дела, распоряжаться людьми, принимать гостей из дальних стран. И я должна изображать, что очень рада их приезду. И все-таки я чаще, чем другие, могу позволить себе это наслаждение — поставить ноги в ушат с горячей водой. Нет, королевой быть неплохо.
Она закрыла глаза, было похоже, что она задремала, но вот она снова открыла их и, кивнув головой в сторону Одни, спросила:
— Она тебе нравится?
У Одни молодое, гибкое тело, округлые формы и та покорность, которая так нравится мужчинам, однако не похоже, что она из тех женщин, которые готовы лечь с кем угодно.
Я кивнул и осторожно заметил, что Одни молода и красива.
— Небось охота пощупать ее?
Королева ударила кулаком по колену и засмеялась с открытым ртом, потом шлепнула Одни и отослала ее прочь.
Выставив из воды один палец, она с удовлетворением поглядела на него, снова опустила его на дно ушата и рассказала мне, какая гибкая она была в юности: стоя на одной ноге, она могла поднять другую так высоко, что мужчина целовал ей пальцы ноги, не наклоняя головы.
— Кто это был? — спросил я.
— Мог бы и догадаться, — ответила она и усмехнулась.

Королева продолжала:
— Первое время, как Гудред взял меня в жены, мы часто переезжали из одной усадьбы в другую. Сначала мы жили здесь, в Усеберге. Это была его усадьба, тут у каждого угла стояли дозорные, и даже в ларе в покоях, где он спал, — только я не сразу узнала об этом — сидел воин, когда он взял меня к себе на ложе. Он мне не доверял. И у него были для этого основания. Потом мы поехали в Борре и в Гокстад, жили на всех усадьбах Альвхеймара и даже в Дании. Повсюду распространялась его власть, и всюду там были его люди. У него был слишком беспокойный характер, чтобы подолгу оставаться на одном месте, и слишком много дел, которые не терпели отлагательства. И всюду люди — представь себе, всюду: они стояли за каждой дверью, бегали по переходам, следовали за тобой по полю, и все были одинаковые, на одно лицо, и ни с кем из них нельзя было поговорить.
У него тоже словно не было лица. Знаешь, каково делить хлеб и ложе с человеком, у которого нет лица? Который смотрит на тебя, не видя, и берет тебя, не замечая, кто ты, который лишь притворяется, будто следит за твоей мыслью, тогда как его собственные мысли беспокойно блуждают по просторам Швеции, где у него обширные земли, залитые им чужой кровью. Думаешь, я боялась крови? У нас дома тоже были рабы. Мой отец возвращался из Ирландии с большой добычей. Мы тоже вели войны. Но не такие. В этом человеке не было дна, он весь был сплошная ложь и не мог долго смотреть на того, с кем он разговаривал. Но видел он все.
Он опасался в сумерки выходить со мной вдвоем. Тогда, как и теперь, в Усеберге было большое поле, засеянное льном. Однажды я целый день провела, раздумывая о своей судьбе: я оказалась здесь, а мои близкие — в чертогах Одина. Но мне хотелось, чтобы все обернулось к лучшему. А главное, как ни странно, я испытывала к нему даже нежность. Поэтому я сказала:
— Сегодня лунная ночь. Пойдем гулять?
— Гулять? — Он удивился.
Я видела, как в нем вспыхнуло подозрение, он уже протянул руку, чтобы ударить в бронзовое блюдо, всегда стоявшее перед ним на столе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65