Помнишь, отец, когда люди конунга отступили в сражении под Хаттархамаром, я поскользнулся на мокром от крови камне? Это была кровь Сигурда из Сальтнеса, я перешагнул через моего убитого друга и побежал дальше. А крик конунга, упавшего на склоне, его прерывистое дыхание, наше бегство и крики, крики, крики и несправедливые слова конунга, его слезы, приступ бессильной недостойной ярости?…
— Я думаю, сын мой, что конунг, обладавший твердой и несокрушимой волей, позволявшей ему скрывать самые тайные мысли и не произносить последнее слово, знал, что делает, когда явил нам крайний предел своей души. Думаю, он понимал, что в минуты ярости он вел людей именно своей яростью, освобождая в них последние силы и пробуждая в них сочувствие… И презрение…
— Наверное, ты прав, отец. Он был велик и, когда давал пощаду и когда расправлялся с людьми, велик и в своей бессильной ярости, и в отчаянии, и в редкой способности обращать страх перед адским огнем в силу, помогающую избежать ада…
— Но и у него были недостатки, мой сын! Если бы конунг не узнал, что Унас вернулся, он не поддался бы слабости и мы не поплыли бы в Нидарос. Пусть только один раз, но он уступил своему желанию верить, будто архиепископ Эйстейн стоит на нашей стороне. Лишь потому, что мысли его были заняты Унасом, — отец он ему или нет, — конунг не сумел сосредоточиться на более важном, и его люди полегли на берегу среди камней…
— А помнишь, отец, как мы шли после сражения под Хаттархамаром, как конунг гнал нас все вперед и вперед, день за днем, ночь за ночью, в страну свеев за новым оружием? Помнишь наши налеты на отдаленные усадьбы, стоны и крики, людей на всех холмах и пригорках, этот долгий, долгий путь? Помнишь тоску по братьям из Сальтнеса, новых людей, занявших их место? Но все-таки мы снова захватили Нидарос! Архиепископ Эйстейн был в Бьёргюне, мы узнали об этом и напали на Нидарос. Ту зиму мы провели там в безопасности, надежно защищенные морозом, метелями и штормами. Хорошая была зима.
— Да, да, мой сын, это была лучшая зима в моей жизни! Помнишь, как конунг показал себя конунгом и в мирной жизни, — позволь мне так это назвать, — молодые люди стекались к нам из всех селений, потом приходили их отцы, конунг посадил своих людей в усадьбах, что принадлежали Эрлингу Кривому, и строго-настрого приказал обходиться с людьми мягче, чем с ними обходился ярл. Несмотря на мороз, он заставил людей строить корабли, кипела и текла смола, звенели топоры, бонды привозили в Скипакрок бревна. И повсюду был конунг! Хагбард Монетчик налил в формы первое серебро, и пошли первые монеты со знаком конунга Сверрира. И когда конунг на заре, в мороз и буран, осматривал строй своих людей, они поднимали топоры за него, а не против него, и он доставал из кошелька, что висел у него на поясе, монеты и одаривал их…
— Да, хорошая была зима! Осуществилась заветная мечта Халльварда Губителя Лосей, потерявшего еще один палец, — он заснул пьяный, а проснувшись, обнаружил, что во время сна кто-то отхватил ему палец, — он все-таки стал пекарем конунга. Когда в конунгову усадьбу из города или из ближних селений приходили гости и служанки приносили хлеб, конунг громко подзывал к себе Халльварда и говорил: Этот человек печет мой хлеб…
— А близнец… Тот из близнецов, который зарубил Вильяльма из Сальтнеса?… Помнишь, как Вильяльм летним днем по приказу конунга отрубил руку одному из них? А потом в Сальтнесе другой брат зарубил Вильяльма? Мы взяли в плен их обоих, Торгрима и Тумаса, второй раз за свою жизнь они сидели в подземелье конунговой усадьбы. Люди говорили: Есть только один суд! Но конунг был милостив: первому брату отрубили правую руку, теперь конунг приказал отрубить второму левую. Так и сделали. Братья сохранили пару здоровых рук на двоих…
— А девушку, которую должны были повесить за воровство, все-таки повесили. В наше первое пребывание в Нидаросе ее хозяин дважды приходил с ней к конунгу и говорил: Она крадет у меня, покажи, что ты конунг, и повесь ее! Но конунг сказал нет. Теперь этот бонд пришел в третий раз, валил снег и был сильный мороз, он снова привел девушку. Она обокрала меня, сказал он конунгу, повесь ее. Ты правда украла? — спросил конунг. Да, ответила девушка. Тогда я должен тебя повесить, сказал конунг. Да, сказала девушка.
Валил снег и был сильный мороз, я шел за ними, и у меня замерзли руки. У тебя замерзли пальцы? — спросил я у девушки. Да, ответила она. Тебя сейчас повесят, сказал я. И ее повесили.
Когда я возвращался в конунгову усадьбу, из снежного вихря вышла другая молодая девушка и дала мне луку.
В тот вечер у меня было тяжело на душе, и у конунга тоже, мы сидели у очага, не прикасаясь к чашам, что подали нам служанки. Пришли братья из усадьбы у подножья Лифьялль и с ними их добрый друг Эрлинг сын Олава из Рэ. Они учтиво подошли к конунгу и сказали:
— Нам нечего сообщить тебе, государь, но зима сурова, а ночи так длинны.
— Садитесь к огню, — пригласил их конунг.
В ту ночь мы не говорили о Боге и всяких глубокомысленных вещах, мы говорили о женщинах, тех, что имели, или тех, что хотели бы иметь, только разговор о женщинах мог принести радость в такую ночь. Я сказал: Когда-то я встретил молодую женщину, она дала мне луку. У нее были красивые глаза? — спросили они. Да, ответил я, и грустные. Она легла на твое ложе? — спросили они. Она вошла в мои сны, ответил я…
— А Гаут? Помнишь, мой сын, он жил у ручья, который называли его именем? Неподалеку была могила, в которой он когда-то похоронил свою отрубленную руку. Конунг попросил Гаута помочь корабельным плотникам, но Гаут отказался. У меня осталось мало времени, и я хочу потратить его на то, чтобы тесать камни для церквей Божьих, сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106