Анналах физики”?— Моя… — У Стигса пересохло в горле.— Вы красиво решили проблему флюктирования гравитонов. Почему вы не продолжили работы в этой области?— Потому что… Потому что я увидел оттуда мостик к левоспиральным фотонам…— И это вас увлекло? Вы ни о чем другом не можете думать?— Да… То есть… Не сами фотоны, а то, что за этим стоит…— Что же за этим стоит?Стигс ошеломлённо посмотрел на Гордона. Проверяет? Смеётся? Играет как кошка с мышью?— Движение против хода времени, — выдавил он.— А ещё?Стигс окончательно растерялся. Ещё? Что “ещё”? Какое “ещё” он, великий, видит там, в своей вечности? Какие тайны открыты его уму, какие сокровенные свойства природы он прозревает за этим словом? Какие?!Гордон едва слышно вздохнул.— Хорошо. Как по-вашему, в чем цель науки?Нет, Гордон не смеялся. Он менее всего был склонен смеяться — Стигс это понял. Взгляд Гордона был обращён к нему, он требовал и вопрошал — мягко, настойчиво, сурово.— Цель науки в познании… в отыскании истины.— Какой истины?— Какой… что? Всеобщей истины! Природа…— Оставим природу в покое. Расскажите лучше о себе. Все, с самого начала.Гордон прикрыл глаза.Стигс, ничего не понимая, повиновался. Но что он мог рассказать о себе? Как он пришёл в науку, чем была для него наука? Об этом не расскажешь. Отец — пьяница, бесконечные ссоры в семье, вот тогда Стигс и нашёл спасение в книгах. В книгах о науке прежде всего. Они уводили его в чистый мир познания, где окрылённая волнением душа скользила над светлыми полями истины, где каждый шаг возносил человека к величественным скрижалям мироздания, начертанным среди звёзд. Там, равные божеству, брали мальчика за руку, вели к сияющей мудрости Ньютон и Лобачевский, Дарвин и Эйнштейн, Снегов и… Гордон. Мальчика, который затыкал уши, чтобы не слышать визгливых криков матери, пьяной ругани отца, мальчика, который чувствовал себя грязным с головы до ног. Как он учился! С каким трепетом он приступил к своему первому самостоятельному исследованию! “Спинарный момент у вырожденных гравитонов”. Он думал об этих гравитонах нежно, как о любимой девушке. Он мечтал узнать о них все, чего бы это ему ни стоило. Были дни, когда он шёл по улицам, не видя их, а когда прохожие случайно задевали его, то грубое прикосновение внешнего мира уже не раздражало — оно не могло затронуть его реальности. Где-то в ином пространстве существовали будни, существовал футбол, кино, низменные разговоры, деньги, грубость, зависть — все то беспросветное, что окружало его в детстве… Теперь он, пусть ещё неумело, парил над всем этим так высоко, как когда-то мечтал парить. Но разве слова могут выразить его чувства?И непонятно было, слушает ли его Гордон, думает о чем-то своём или дремлет.Стигс умолк. Гордон открыл глаза.— Должен разочаровать вас, друг мой. Левоспиральные фотоны — это иллюзия…“Он говорит как декан!” — побледнел Стигс.— …Не все теоретически возможное осуществляется в природе. Манящий огонёк, болотный дух — вот что такое лево-спиральный фотон, К сожалению, такие огоньки всегда горят по обочинам науки. Я сам погнался за ним и потерял пять лет — каких лет! И Фьюа, Шеррингтон, Бродецкий тоже. Не хватит ли жертв? Вы молоды, судя по вашим статьям, талантливы, не теряйте времени зря. Вот мой совет.— Но “эффект Борисова”… Вы стучались в парадный вход, а там голая стена… Может быть, с чёрного входа…— Ни с чёрного, ни с парадного нельзя проникнуть в то, чего нет. Едва Борисов открыл свой эффект, я тотчас пересмотрел все выводы. Ошибки нет. Ваш путь нереален.— Но почему? Почему? Где я ошибся? В чем? Покажите! Это было почти кощунством — требовать объяснения уГордона, дряхлого восьмидесятилетнего Гордона. Требовать после того, как он твёрдо дал понять, что его слова — истина. Но нет, сейчас в этой комнате, где возникла единая теория поля, это не было святотатством. Оба они — и Стигс и Гордон — подчинялись одному закону, который был выше их, и этот закон обязывал Гордона представить доказательства. Он не мог его нарушить, иначе бы наука превратилась в религию, а он — в первосвященника.— Что ж…Стопка бумаги лежала на столике перед Гордоном. Он взял чистый лист, бережно разгладил, узловатые, плохо гнущиеся пальцы зажали ручку, и из-под пера суровыми шеренгами двинулись математические символы.Это был приговор. Запрет очерчивался неумолимо, частокол знаков был крепче надолб, выше железобетонных стен. Гордон спокойно перегораживал мечте путь, и просвет делался все уже, уже… Холодея, Стигс следил за неотвратимой поступью строк, за уверенным бегом пера, за жестокой логикой доказательств. Вот сейчас перо клюнет бумагу в последний раз…Перо чуть запнулось, дрогнуло, помедлило…— Дальше и так, надеюсь, ясно, — устало проговорил Гордон, отстраняя бумагу.Он зябко потёр руки и спрятал их под плед.Стигсу показалось, что он сошёл с ума! Приговор был написан, на нем стояла подпись и печать, но в доказательствах была брешь! Крошечная, почти неразличимая… С молниеносностью, его самого поразившей, Стигс разом охватил всю цепь доводов, мысль Гордона стала его мыслью, он додумал её и…Не может быть! В это невозможно поверить! Брешь не закрывалась. Её нельзя было закрыть.Стигс поднял глаза и едва не закричал. Перед ним был другой Гордон. Сгорбленный, немощный, с запавшим ртом, коричневыми пятнами старости на дряблых щеках. Он уже не возвышался, тусклые волосы не парили облаком — Стигс увидел его таким, каким он был на самом деле, а не таким, каким его рисовало воображение. И Стигс чуть не разрыдался.— Догадались все-таки… — прошелестел голос Гордона, и голова старика опустилась ещё ниже.
1 2 3