“Глубокоуважаемый профессор, не могли бы вы рассказать телезрителям о том, как…”Никогда ни о чем он рассказывать не будет. Или будет? С внезапной отчётливостью Гордин вдруг увидел, как рвутся, трепещут над городом сполохи, как люди высовываются из окон, как празднично ликуют улицы. И как дети, жена тянут его на балкон… Его жена, его дети, в той, другой жизни, которая будет.Из-под ноги брызнула лужа. Он круто, не глядя, свернул на обочину, пошёл напролом. По плащу дробно застучали ветви кустов.Почему-то вспомнилось, как в детстве он мечтал много ездить в автомобиле и много летать на самолёте. Теперь, когда это сбылось, все желанней стала казаться неспешная ходьба, да только на неё уже не хватало времени. А если бы и хватало, то без торопливого стремления к цели он, верно, почувствовал бы себя неуютно.Приближался шум улицы. Скоро она открылась вся, в сумятице движения, в сизых выхлопах, в слитном беге грязнобоких машин. Он помедлил в двух шагах от людского водоворота, затем повернулся, почти побежал назад, туда, где шуршали листья.Так ослепнуть в тот, все решивший миг! Так самонадеянно, не желая, унизить… Ведь он же потребовал, потребовал немедленной, тут же оплаты! Вот что двигало им, и она это поняла сразу. Какое-то страшное, неистовое затмение… Не спрашивая ничего, с торжеством победителя так обрушиться, смять, будто все уже решено, ничего другого просто быть не может! Словно и воли нет, кроме его собственной, да и быть не должно.А ведь все могло сбыться, как он не понял тогда, что могло! Настолько ничего не заметить, ничему не поверить, думать совсем о другом, казалось бы, важнейшем, а на деле существенном не тогда и не в том.Вот и заслужил…Точно выскочив из-за куста, на уровне груди внезапно простёрся корявый, морщинистый сук. Гордин замер, опешив. Куда он забрёл? Серело. Под ногами была нетоптаная земля, всюду мокро отсвечивал палый лист. С верхушки дуба, коротко прошуршав, сорвались тяжёлые капли. Помедлив, Гордин рукой упёрся в неподатливый сук и, чувствуя, как нарастает тугое сопротивление, продолжал гнуть, пока одолевающая сила мускулов не налила плечо болью. Тогда он напряг вес тела, ощутив наконец, как уступает, подаётся преграда.— Сломаешь, — тихо послышалось сзади.Сук дёрнулся в ослабевшей руке, толчком развернув Гордина. Отворот плаща пересёк грязный след удара.— Видишь — он отомстил…— Ира!— Я. Спасибо эта палка тебя задержала, а то бы я совсем запыхалась. И куда ты бежал?— Никуда.Она кивнула, словно ждала такого ответа. Две-три капли скатились с прозрачного капюшона, светлыми бусинками осев в её волосах. Сам плащик был небрежно расстегнут. Она стояла, сунув озябшие руки за пояс; на тугой ткани джинсов медленно проступали тёмные крапинки дождя.— Промокнешь, — сказал он глухо.— Взгляни лучше на свои колени.— Пустое!— Вот и я так думаю.Оба замолчали. Её глаза рассеянно и спокойно смотрели куда-то мимо Гордина.— Дальние прогулки при любой погоде? — резко и с вызовом спросил он. — Мечты в одиночестве?— Да. — Она перевела взгляд. — А что?— Ничего. Я вот тоже решил прогуляться.— Вижу.— А ты, как всегда, ищешь свежих художественных впечатлений?— Как всегда.— Ясно! Осень, увядание, грусть. Живописно и трогательно, чем не сюжет? Что делать, праздников больше не предвидится. Все, точка.— Праздник, — сказала она, как бы не замечая тона его слов. — Смешно. Праздник — вот…Она выставила ладонь под мелко сеющий дождь.— Щекочет… Я сюда шла просто так. Нет, ты прав не совсем. Впечатления, говоришь? Да, я хотела проверить. Листья летом — сплошная масса, листва; взгляду не до подробностей, все воспринимается слитно. А осенью каждый лист становится самим собой, когда падает. Грустно? Может быть, и так. Я смотрела, как они падают, а потом увидела тебя. Вот.— Понятно. Читала, значит, в газетах…— Читала. Глупо! Если что-то было, то уже не исчезнет. Все равно будет.— Конечно. Вроде мамонтов.— Мамонтов?— Ага. Были — нет, только память осталась. И все.— Ты уверен?— В том, что вижу тебя, — да.— Подожди… Мамонты. Что-то писали об инженерной генетике. Не так?— М-м… Допустим. Может, мамонтов и воскресят в каком-нибудь двадцать первом веке.— Вот видишь!— Какая разница! Просто неудачный пример.— Нет, почему же… Они красивые?— Кто?— Мамонты.— А кто их знает… Лохматые, грязнющие, наверно. Не чета кошкам.— При чем тут кошки?— Так, вообще… Не знаю. А при чем тут мамонты?— Это ты говорил о мамонтах.— Ну и что? Мамонты-папонты, бродили по лугам, пили-ели, спали-жирели. “Пройдёт и наше поколенье, как след исчезнувших родов”. Слышала такую песенку?— Нет. Странно… Другое странно.— Что?— Все! Знаешь, почему я здесь оказалась?— Ты сказала.— Кроме главного. Только что в студии жутко разругали один мой рисунок, и я… я сбежала.— Кто не получал двоек…— Не в этом дело! Просто… просто в том рисунке мне показалось, что мне кое-что удалось, своё. Выходит — нет.— Ну, это ещё ни о чем не говорит. У вас все зависит от вкусов: нравится — не нравится, не оценки — дым!— Не совсем так, но пожалуй. И все-таки… Я вот что хотела спросить…— Да?— У тебя никогда не было ощущения, что тебе — именно тебе! — предназначено что-то выразить, осуществить… Никому другому, только тебе. И все остальное не важно.— Бывало что-то похожее.— И?…— А кто его знает! Самообман, должно быть.— Возможно, что и самообман. А все равно порой возникает такая отдалённость…— Отдалённость?— Да. Как бы это выразить… Будто ты не совсем принадлежишь себе, что-то надо беречь больше всего остального, чему-то не поддаваться, даже когда очень хочешь… Ну, словно кто-то тобой распоряжается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9