Попили рыжухиного кваса. Настурция сдернула с полки кофту, отложенную
падшей дочери Рыжухи:
- Может себе оставить? - и не выпуская тряпки, - у-у-х! ой! мама
родная! ой!
Колодец решительно тронул россыпь выручающих дощечек на дне нижнего
ящика стола, откопал "Санитарный день", вывесил рядом с входной дверью на
гвозде меж окон, набросил крюк, переложил бумажник во внутренний карман.
- Вот что, цветик зубострадательный. Пошли, - кивок на заднюю дверь.
- Куда? - Настурция дернулась, вцепилась зубами в запястье и завопила
по-кошачьи.
Колодец рванул женщину на себя.
- К бабке пошли! Помирит тебя с болью, хоть на полсуток, а завтра к
врачу пошлепаешь.
Охая и причитая, Настурция выбралась на улицу, слезы размыли тушь на
ресницах, по щекам бежали черные струйки, - родные сестры побитых дождем
пыльных окон комиссионного.
Стручок привалился хозяйски к багажнику машины Колодца, кепчонка
поражала числом изгибом козырька и засаленностью, хоть масло жми. Карманы
потертого пиджака с чужого плеча распирали невысокие флаконы. Приятельницы
Настурции из парфюмерного отдела своей выгоды не упускали: на одних диорах
не уедешь, нужен массовый потребитель! Стручок, как раз и слыл цветом
массового потребителя. Мордасова Стручок узрел в последний миг, размахивая
серо-черными в мозолях ладонями перед носами дружков, руки Стручка
застыли, как кукольные, будто кукловоды натянули нити и замерли. Поза
лжевладельца машины взбесила Мордасова.
- Пшел на...! - Колодец взревел, как маневровик на путях.
- При даме... - Стручок по-гусиному крутанул шеей, взглянул на
заплаканное лицо Настурции и потащил дружков на щелястую скамью под
деревом, смертельно обгрызенным годами и грязью, не рассчитав звучности
своего голоса, поделился соображениями насчет слез Притыки. - Небось
сажают?!
Просвечивающие розовым с желтоватыми мочками уши Мордасова, будто
встали торчком - расслышал.
- Поговори у меня еще, пьянь забубенная, - мгновенно вспомнив Туза
треф, исправно исполняющего роль старосты запойного кружка, пригрозил, -
велю Тузу вычеркнуть тебя из списка слушателей, будешь валяться, разинув
хлебало, под вагонами в тупиках, ждать, пока смазка тормозная в пасть
капнет.
Стручок натянул кепку почти до подбородка и будто укрылся за каменной
крепостной стеной.
Мордасов усадил Настурцию, пристегнул ремень, случайно коснувшись
упругой, вздымавшейся груди женщины, криво усмехнулся и шваркнул дверью -
аж стойки пискнули, через секунду вздохнул, пожалев о нерачительном
отношении к добру. Машина в облаке пыли двинула, похоже на воздушной
подушке, колес и вовсе не видно, плывет себе на серой пелене кастрюльного
цвета голубая коробка.
На рынке, ютившемся на задворках станции, Мордасов тормознул и, не
взирая на стоны Настурции, откупил бабке кураги - для сердца, узнав в лицо
куражиного купца из ресторана; тот тоже признал Мордасова и хотя брал со
всех по восемь за кило, ему подмигнул и скинул до шести.
Поднимает коммерцию, отметил Колодец, выходит точно, прибудут
торговать гармонь двухкассетную, определенно, уж Мордасов спуску не даст,
тут кураги не водится, тут север суровый, репа да свекла, а жить хочется,
будто родился в краю вечного солнца, а может еще больше, как раз из-за
господствующей погодной тусклости.
В машине Колодец протянул пакет с оранжевокруглыми в меру высушенными
плодами Настурции, мол, пожуй, та мотнула головой, застонала, сдерживаясь,
будто понимая, что в замкнутом пространстве жестяного короба ее вой
нестерпим.
К дому Мордасов подрулил по грунтовой, в ямах и застывших грязевых
колеях дороге, объезжая малых детей, чудом управляющих взрослыми
изъеденными ржавчиной велосипедами, извлеченными с чердаков, из сараев и
подвалов на сверхсрочную службу. Мордасов предупредил Притыку, чтоб при
бабке вела себя скромно, не возникала, не жаргонила - бабка наших
прохиндейств не понимает, чурается, расстраивается всеобщим размыванием
устоев да падением нравов.
- Чаще кивай, на спасибо не скупись. Спасибо, бабуля! И точка.
Напусти на себя скромность, ты ж умеешь, думай, что Шпын заглянул и ты
вроде за школьницу-десятикласницу норовишь сойти. Так и жми. - Мордасов
втолкнул Настурцию в дверь. - Это я, ба! Гости у нас. Страдалица одна,
зубы умучали. Подсобишь?
Молчание. Колодец перекрестился шутовски и жарко припал к уху
Притыки, шепча:
- Каждый раз трясусь... зайду, слово скажу, а она молчок, ну думаю
все... осиротел. Любит меня жутко. За так! Не зная, сколько я там насушил,
что да как. Для нее я всё, и небо, и солнце, и луна. Все. Так меня никто
любить не станет. - Колодец стянул очки, протер замшевым лоскутом и то ли
без очков, то ли от дум, сейчас владеющих Мордасовым, глаза его показались
Притыке жалкими, детскими, ничего не понимающими и всего боящимися и,
жалея обоих бедолаг, она не удержалась:
- И меня никто. Факт.
К удивлению Мордасова бабка сидела на кровати, а не лежала и ласково
смотрела на входящих.
- Помоги, ба! Загибается, - подтолкнул Притыку вперед, отступил к
порогу. Даже со спины сама скромность! Тож не промах, хоть и болью
мучается, а играет - выкладывается. Молоток. Прямо девочка в школьном
передничке, первый класс, все с цветами, родители важные, а деды да бабки
с мокрыми глазами. Ай да Притыка! И не подумаешь, что ночи напролет кутит
в кабаках с жульманами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93